Послушник норовил идти, прячась за спину митрополита.

Прямо на стражу по пустой площади шел владыка, острие посоха глубоко врезалось в сухую, потрескавшуюся землю, бледное лицо его и потемневшие глаза были строги, и стража, забыв ханское повеление, не посмела закрыть ему дорогу.

У деревянного кружева резных ворот митрополит твердо посохом отстранил вставшего было ему на дороге сотника. Вошел во дворец. Давно знакомыми переходами прошел на внутренний двор, где на коврах, у каменного бассейна с цветущими египетскими лотосами пировал Хидырь–хан.

Оставаясь в тени, из–за тонкой колонны взглянул владыка на двор: царь Хидырь и князья ордынские упились, многие спали тут же, на заплеванных, мокрых от вина и кумыса коврах, посреди поваленных золотых кубков, обглоданных костей и венецианского хрусталя.

Около Хидыря, охватив колени руками, сидел князь Дмитрий.

«Не умеет сидеть по–татарски — ноги калачом, устал небось князь на пиру царском», — умилился Алексий, но, вглядевшись в осунувшееся, напряженное лицо Дмитрия, сразу помрачнел, понял, что князю пир этот труден иным.

Хидырь, наполнив кубок, протянул его Дмитрию, тот, многословно благодаря и отнекиваясь, явно тянул время, наконец, уступая уговорам, взял кубок и тут же уронил его.

Митрополит вздрогнул — беда царский кубок пролить, тревожно посмотрел на Хидыря, а тот, сощурясь, так что его маленьких глазок совсем не стало видно, не отрываясь уставился на князя; из–под редких рыжеватых ресниц, не мигая, горели две злые колючие искры.

Так и не поняв, вправду ли князь до того пьян, что и кубка удержать не в силах, Хидырь большим чеканным ковшом русской работы вновь зачерпнул вино и упрямо протянул его князю.

Дмитрий со вздохом взял.

Владыка подметил: руки князя дрожат, вино через край льется, даже слишком льется — ко рту князь поднес его самую малость. Видит ли Хидырь ухищрения князя, не разберешь — пьян царь зело, но улыбка и очи по–трезвому хмуры.

В разгаре пир царский, гремят трубы и бубны, эмиры кто во что горазд песни горланят. За таким весельем многого не расслышал митрополит, понял только — Хидырь выспрашивал у князя сокровенное, а Митя, борясь с хмелем, порой встряхивая головой, порой с силой жмурясь, чтобы преодолеть кружение, и чувствуя, что с каждой новой чарой хмелеет все более, старался лишнего слова не сказать.

Алексий вышел из тени. Увидев его, Митя вскочил, пошатнулся и, не разбирая дороги, пошел к нему прямо по ковру, спотыкаясь об утварь и спящих эмиров.

Хидырь гневно окликнул его, князь не оглянулся. Хидырь повторил угрозу, приподнялся, пытаясь пойти следом — ноги отказали; хан ткнулся в подушки, схватил все тот же тяжелый кубок, хотел бросить им в князя, но вместо того неловко перекатился на бок и у самого лица увидал голубой цветок лотоса. Швырнув кубок в водоем, Хидырь, ломая стебель, потянул цветок к себе, вдохнул аромат лотоса, почувствовал свежесть росы, упавшей ему на лицо, и слепая радость от сознания, что он, убивший Науруз–хана, он ныне сам хан Улуса Джучи, что ныне он может лежать на ковре, здесь, во дворце сарайском, пировать и нюхать заморские цветы — дары далекого Нила, — эта пьяная радость хмельнее вина затуманила голову хана, заставив его забыть о князе Московском, о митрополите, о кознях эмиров, обо всем.

А Митя шептал:

— Отче, спаси! Сил моих больше нет, хмель с непривычки забирает, а царю любо, ждет, поганец, когда я язык развяжу.

— Где, князь, бояре твои? — тревожно и строго спросил митрополит.

— Бояре?

Митя устало провел рукой по глазам:

— Где бояре — не ведаю.

Дремавший поблизости на ковре сын царев Темир–ходжа поднялся, сказал отнюдь не сонным голосом:

— Отец мой велел бояр связать и запереть в башню, чтобы князю пировать не мешали. Не тревожьтесь, худа им не будет.

Князь изумленно взглянул на него: чудеса, все пьяны — царевич трезв.

А Темир–ходжа, потеряв на миг личину смирения, спесиво следил, как перед ним гнул спину владыка всея Руси, как на сухое, строгое лицо митрополита наползает странная для него заискивающая улыбка.

Алексий шептал:

— Спасибо на ласковом слове, царевич, иного не ждал от тебя, о твоем благочестии мы наслышаны. Помоги, царевич, освободить бояр.

Темир–ходжа опомнился, поправил зеленую чалму на голове, отвернулся: «Благочестие? Да, конечно! Но не для русских псов оно!» Не отвечая, отошел прочь.

Князь, глядевший в лицо митрополита, увидел, как все глубже, мрачнее пошли по нему морщины. Митрополит тревожно искал разгадку: куда так спешит царевич? Не к добру такая скромность! Алчны цари ордынские на лесть, иные злато меньше любили, а Темир–ходжа красное слово услыхал — и в сторону. Этот святой поопаснее, чем батюшка его царь Хидырь будет; тот по крайней мере и пьет, и радуется, и разбойничает в открытую, а этот…

Дмитрий тронул митрополита за широкий рукав:

— Владыко, ты что серчаешь, чего хмуришься?

Не отвечая на вопрос князя, митрополит взял его за руку:

— Пойдем поскорее отсюда, Митя.

Но тут дорогу им загородил ханский брат Мюрид.

— Куда?

Мгновение митрополит Алексий хмуро смотрел на Мюрида, потом, опомнясь, не пожалел спины для поклонов.

— Отпусти нас, Мюрид, приустал князь, пора ему на покой. Что тебе князя удерживать, он млад, а ты эвон какой батырь, ишь как нас подстерег лихо, точно из–под земли вырос!

Мюрид икнул, рожа его расплылась в улыбку. Качнувшись вперед, он вцепился в плечи митрополита, навалился всей тяжестью и, вновь икнув, спросил, лукаво прищурясь:

— А скажи, поп, о чем вы тут с Темиром шептались? Хан пьян, так ты с сыном его шептаться вздумал! Так? Я тоже пьян, но все слышал, я тут в холодке за колонной лежал, — и вдруг с перекошенным, бешеным лицом рыкнул:

— Признавайся, или сейчас стражу кликну! Ну!

Алексий, чуть отступив от наседавшего на него Мюрида, покривил губами, не то улыбнуться хотел, не то отвращения не сдержал, и, не отвечая на угрозы, протянул Мюриду сороковичок соболей.

— Прими собольков, мех отборный, не серчай.

Схватив связку собольих шкурок, Мюрид обмяк и уже милостиво начал плести такое, что не только митрополиту, а и татарину не понять было: язык у него спьяна за зубы цеплялся.

Видя это, митрополит решился схитрить.

— Скажи, Мюрид, небось по твоему слову бояр моих из башни не выпустят?

Мюрид от тех слов осерчал, осерчав, заговорил яснее:

— Как не выпустят? Ты, поп, забыл, что Хидырь–хан брат мне? Вот увидишь, — Мюрид остановился и вновь хитро прищурился: — Только без подарка не видать тебе бояр твоих.

Смиренно склонясь в поясном поклоне и подавая новый соболий сороковичок, митрополит сказал по–русски:

— Подавись ты, нечистый дух, этими соболями! — и вновь усердно поклонился.

Немного времени спустя, когда митрополит с князем и боярами уже подходили к выходу, увидели они в воротах Челибея. Бояре, проходя мимо, невольно озирались на него. Дмитрий прошел тихо, присмиревший, и только митрополит, идя последним, точно не замечал хмурого взгляда Челибея.

Тот внезапно шагнул ему навстречу.

— Уводишь?

Митрополиту, видимо, очертели низкие поклоны, заговорил своим голосом:

— Тебе какое дело?

— До тебя у меня дело. Вы отойдите, — кивнул от Дмитрию и боярам, не оглянулся, зная, что его приказ будет выполнен. Покосись на караульных, стоявших по бокам входа неподвижно, как истуканы, неожиданно перешел на русский язык:

— Скажи мне, поп, почему вы, русы, до сих пор русы?

Сперва после такого вопроса митрополит подумал, что и этот ордынец от царского пира еще не очухался, но нет, Челибей тверд в ногах и, видимо, головой ясен.

— Кем же нам быть прикажешь?

—Кем быть? Почему были булгары, стали татары, были кыпчаки — тоже стали татары, а вы, русы, все русы?

— Брешешь! Лишь по имени стали кыпчаки татарами. Вот ты, батырь, монгол чистых кровей, а по–монгольски, чаю, говоришь худо. Половецкая речь у тебя. Ну, а нам половецкий обычай перенимать не пристало, ибо темный и дикий он, а ваш и того темней. Чему же нам у Золотой Орды учиться?