От моря крепость удалена всего километров на пятнадцать, но здесь заметно суше и жарче, чем в Ашкелоне. Сейчас середина весны, а припекает совсем по-летнему. Термометра у меня нет, точно не скажу, но в полдень явно под сорок градусов набегает. В крепости есть источник воды, потому она здесь и построена, а вот осаждавшим Шарухен приходится возить воду километров за пять, из речушки, протекающей севернее и усохшей до размеров широкого ручья. Вдоль берегов речушки расположилась большая часть армии. Каждый утро около тысячи человек уходят к Шарухену, чтобы заступить на суточный наряд вокруг него. Будут ловить тех, кто попытается сбежать из крепости или проникнуть в нее, и охранять крестьян, согнанных вырубать камеры под стенами. Стоит Шарухен на твердом камне, и дело движется настолько медленно, что Халкеус, вопреки своей гордыне, каждый раз смотрит на меня с надеждой, ожидая дельный совет. Вопреки своей дурной привычке лезть с советами, куда не звали, на этот раз не знаю, что сказать. Точнее, знаю, но где взять порох?! Попадалась мне здесь селитра, но в таких малых количествах, что никак не могу заполнить один маленький кувшин. Возиться с меньшим количеством нет смысла.

План быстрого захвата крепости пришел мне в голову вечером, когда вернулись с дальней разведки колесничие. Это были два экипажа из бывших хеттов, а ныне расенов. Я доверял им больше, чем колесничим из финикийских городов.

— Люди реки приближаются. Дня через три, самое большее через четыре они будут здесь, — доложил Нунцити, приходившийся мне родственником по жене.

Иногда у меня складывается впечатление, что все колесничие из бывших хеттов приходятся мне родственниками. У Нунцити, по крайней мере, глаза похожи на глаза Пудухепы, и так же прищуривает их, когда слушает меня.

— Они идут осторожно, высылают дозоры во все стороны? — спросил я.

— Про все стороны не знаю, но вперед высылают. Мы встретили пять колесниц в дневном переходе от основных сил, еле успели спрятаться, — ответил он.

Я приказал своим разведчикам не обнаруживать себя, следить скрытно. Египтяне не должны знать, что мы ведем за ними наблюдение. Встреча с нами должна стать для них неожиданной, несмотря на то, что местное население может помогать нашим врагам. В дневном переходе от нашего лагеря есть удобные места и для засады, и для сражения. Я пока не решил, что выберу.

— Они точно не видели вас? — задал я вопрос.

— Точно, иначе бы погнались, потому что нас меньше, — ответил Нунцити.

И тут до меня дошло, что защитники Шарухена не знают, где сейчас находится египетская армия, но ждут ее с нетерпением. Я вспомнил уловку, примененную при захвате Нарвы, правда, не давшую положительный результат. Имело смысл попробовать ее здесь. Все равно за четыре дня выдолбить большие камеры мы не успеем, захватить Шарухен ночью по-тихому мешают собаки, охраняющие его, бросать людей на штурм с непредсказуемым результатом и нести значительные потери перед большим сражением неразумно, а оставить вражескую крепость в тылу было и вовсе глупо. Гарнизон сделает вылазку, нападет на обоз. Бабы поднимут крик. Им на помощь побегут наши воины, стоящие в задних шеренгах, а за ними и все остальные, решив, что настал удобный момент спастись. Иногда исход сражения решает сущая ерунда. Мне врезалось в память еще со школьных лет, что генеральное сражение Александра Македонского с персами было проиграно последними только потому, что убили возничего на колеснице Дария, а воины подумали, что погиб правитель, и сделали вывод, что пора смываться.

Солнце подходит к зениту и припекает так, что мне кажется, будто слышу потрескивание каменистой почвы. На выжженной, бугристой, светло-коричневой поверхности изредка попадаются белесые стебли сухой травы. Ее больше на северных склонах холмов, где даже кусты встречаются, у которых колючек больше, чем листьев. Нет воды — нет жизни.

Моя колесница неспешно едет по караванной дороге, ведущей к крепости Шарухен. Это старая колесница, более скромная. Я ведь сейчас египетский командир пяти колесниц. Остальные четыре следуют за мной, а за ними шагает отряд из пяти сотен копейщиков с зелеными щитами корпуса «Птах», разбитого нами в прошлом году. Мое гладко выбритое лицо размалевано зеленой краской. У остальных колесничих и у копейщиков из первых шеренг глаза подведены черной. В египетской армии много иноземцев, которые не используют макияж, но я решил, что так будет правдоподобнее.

Нас уже заметили в Шарухене. На крепостных стенах толпятся защитники. Уверен, что радуются появлению передового отряда египетской армии. Часа два назад по этой дороге быстро проскакали две колесницы народов моря, уезжавшие на разведку, после чего воины, осаждавшие крепость, начали отходить на север, к реке, в главный лагерь. Потом появились пять египетских колесниц. Они остановились на вершине холма, оценили обстановку, подождали, когда подтянется пехота, после чего пошли к Шарухену. Теперь у защитников крепости не должно остаться сомнений, что египетская армия близко, что видят они передовой отряд, который и отпугнул осаждавших. Наша неторопливость, вызванная якобы осторожностью, должна убедить их в этом окончательно.

Метрах в ста от крепости я хлопаю Пентаура по плечу, чтобы остановился, и жестами приказываю остальным колесницам разъехаться в стороны. Две останавливаются за пределами дороги слева от меня, две — справа. Мы ждем, когда подтянутся пехотинцы, после чего продолжаем движение.

Перед главными воротами вырыт сухой ров шириной всего метров пять и длиной метров тридцать. Дальше в обе стороны рельеф начинает понижаться, и без рва создавая дополнительные сложности для осаждавших. На высокой надвратной башне стоят воины из гарнизона. Их много. Кое-кто машет рукой, приветствуя. Пентаур останавливает колесницу метрах в трех от рва, повернув ее к воротам левым бортом, чтобы мне было удобнее стрелять. Остальные колесницы становятся так же правее и левее моей, а пехота — на дороге позади нее. Сенни держат луки с положенной на тетиву стрелой, словно мы не уверены, что крепость не захвачена народами моря.

— Мне нужен комендант, — обращаюсь я к солдатам гарнизона.

— Я здесь, — откликается с верхней площадки надвратной башни толстый негр, который держит в левой руке бронзовый шлем, обнажив голову с собранными в три пучка курчавыми, черными с сединой волосами.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Шеду, — отвечает он.

— Правильно, — соглашаюсь я и добавляю весело: — Мне так и сказали: черный, толстый и похожий на бурдюк!

— Да уж, потолще тебя буду, — без обиды в голосе, произносит Шеду.

— Так и зовут меня Джаа (Палка, Жердь)! — весело представляюсь я.

Обычно имена, похожие на клички, носят иноземцы на службе у фараона. Я не похож на египтянина и говорю с акцентом, так что подобное имя должно работать на легенду.

— У меня папирус к тебе, — продолжаю я.

— Что в нем написано? — интересуется Шеду.

— Писарь прочтет — узнаешь, — отвечаю я, изображая безграмотного вояку. — Открывай ворота, а то народы моря прихватят нас здесь!

— Уже открывают, — сообщает он.

И действительно, я слышу, как за воротами скрипит дерево по дереву.

— Народы моря далеко? — спрашиваю я.

— Там, — показывает Шеду рукой на север. — Мои люди следят за ними, если что, сообщат. Но народам моря сейчас не до вас, собираются удирать, — успокаивает он и спрашивает сам: — Наша армия далеко?

— До вечера будет здесь, — заверяю я. — Нас послали вперед, чтобы подбодрить вас.

— Да мы и не унывали! Не сомневались, что вы подоспеете вовремя! — самоуверенно заявляет комендант крепости, после чего обещает: — Сейчас спущусь вниз, подгоню этих лодырей, — и отходит от зубьев на краю верхней площадки башни.

В это время шестеро — по три на каждую створку — воинов распахивают наружу ворота, сколоченные из толстых досок в два слоя. Во внешнем слое доски расположены вертикально, во внутреннем — горизонтально. Еще шесть воинов волокут ко рву деревянный мост, взявшись за два толстых и длинных каната, привязанных к нему. Я толкаю Пентаура, чтобы освободил дорогу, дал подойти ко рву моим пехотинцам, чтобы помогли установить мост. Воины гарнизона перекидывают концы канатов через ров моим пехотинцам, положившим на землю щиты и копья. Тянут дружно и быстро. Сейчас каждая секунда на счету, потому что я замечаю, что один из тех, кто открывал ворота, что-то заподозрил. То ли мы где-то прокололись, то ли у мужика чуйка фантастическая. Скорее последнее, потому что он не египтянин, похож на аморея, и молод, вряд ли врубается во все тонкости. Есть такие люди, у которых задница опознает опасность раньше, чем глаза и уши. Он смотрит на копейщиков, перетянувших мост и вернувшихся к своим щитам и оружию, на меня, будто никак не поймет, что именно связывает нас?