Когда осаждающие большим отрядом преодолевают городские стены, моральный дух защитников резко падает. Становится понятно, что город захвачен, и на первый план выходит личное спасение. Бабье поведение: сопротивляться до тех пор, пока не почувствовала, что засунули, после чего сразу расслабиться и постараться получить удовольствие.

Впрочем, не все сидонцы оказались бабами. На большой площади перед дворцом правителя Эшмуназара нас ждала фаланга сотен из четырех воинов. Шлемы у всех бронзовые, островерхие. Из верхушки торчит пучок конских волос, черных и красных — цвета Сидона. У стоявших в первой шеренге чешуйчатые бронзовые доспехи, а на руках — бронзовые наручи и на ногах — бронзовые поножи. Вся броня надраена так, что блестит, как золотая. Копья длиной чуть более двух метров и с полуметровыми бронзовыми трехгранными наконечниками, напоминающими клинок шпаги, только толще. Щиты деревянные с бронзовыми пластинами и умбоном. На темно-красном фоне нарисованы черные фигуры, наверное, местные боги. Так понимаю, это гвардия Эшмуназара. Судя по доспехам, содержали гвардейцев хорошо, и грядущие перемены будут настолько кардинальными, что лучше до них не дожить.

— Строй «клин»! — командую я воинам, следовавшим за мной.

Их с полсотни, ахейцы и дорийцы. Они быстро выстраиваются за мной, после чего начинаем медленно движение к врагу. Под мой счет шаг левой, потом приставляем к ней правую, следующий левой…

Неспешность и неотвратимость нашего приближения напрягает гвардейцев так, что они не выдерживают и, разломав строй, бросаются навстречу. Чужой щит бьется в мой — и раздается громкий звон, словно ударили в большие литавры. Я под натиском налетевшего на меня гвардейца чуть подаюсь назад, но стоящий за мной воин подпирает меня щитом, не дает упасть. Сразу отсекаю саблей врагу справа от меня правую руку выше локтя, где она не защищена. Она, занесенная для удара копьем, повисает на куске недорубленного мяса, роняет оружие, которое падает древком на шлем, потом на верхний край щита моего воина, стоявшего справа сзади меня, и на вымощенную каменными плитами мостовую. Впрочем, это я увидел лишь краем глаза и урывками, потому что отбивался сразу от трех гвардейцев. Один из врагов был вооружен хопешем из нержавеющего железа и рубил им от души. На верхнем крае моего щита, усиленного полосой такого же нержавеющего железа остались две вмятины, достаточно глубокие. Я поймал владельца железного хопеша на замахе и двумя быстрыми уколами в лицо — в правую щеку под глазом и приоткрытый рот с ровными белыми зубами, штуки три из которых выбил — вывел его из сражения. Когда он падал, успел заметить, что на груди висит круглый большой медальон, скорее всего, золотой. Явно не простой воин.

После его падения и гибели пары десятков гвардейцев напор их сразу ослаб. Может быть, поняли, что, несмотря на то, что их намного больше, совладать с нами, крепко держащими строй, не получится, а может, испугались подкрепления, которое постоянно прибывало к нам, пристраивалось к «клину». Гвардейцы продолжали отбиваться, но уже не наскакивали и даже малехо пятились. Заметив это, я остановился, а вместе со мной и весь «клин». Как рабы, заносчивые гвардейцы особым спросом пользоваться не будут, потому что с ними много мороки и склонны к побегам, а при уничтожении их потеряю несколько бойцов.

— Сдавайтесь — и отпущу вас вместе с семьями! — крикнул я, поймав себя на том, что голос слишком высокий и нервный, с дребезжанием, что ли.

Они стояли, сомкнув щиты, и молчали. И мы стояли и молчали.

Пауза длилась пару минут, после чего из вражеского строя раздался вопрос:

— Не обманете?

— Я, правитель Милаванды, клянусь, что никто вас не тронет, если сложите оружие! — громко и почти торжественно произнес я. — Вас вместе с семьями проводят за городские ворота.

— Если нарушите клятву, боги покарают вас! — предупредил тот же голос.

Если бы я боялся богов, то сидел бы комендантом в какой-нибудь египетской крепости и не рыпался. Обещания не нарушаю потому, что репутацию слишком долго нарабатывать, особенно со второй и последующих попыток.

Я вышел из строя, опустив щит и саблю, чтобы увидели, с кем говорят.

— Сложите у стены оружие и доспехи и постройтесь в тени, — приказал я. — Мои воины будут охранять вас до окончания сражения.

По всему городу еще слышались звон оружия и крики, стоны, вопли… Наверняка многие мои воины уже приступили к грабежу, несмотря на предупреждение, что за это будут казнены на месте. Если рядом нет меня, нет и моих приказов.

— Где Эшмуназар? — спросил я гвардейца, избавившегося от доспехов первым.

— Где-то там лежит, — мотнул он головой в ту сторону, где мы с ними сражались. — Эшмуназар первым побежал в атаку и одним из первых погиб.

— Это у него висел медальон золотой на груди? — решил я проверить свое предположение.

— Да, — подтвердил гвардеец. — Жрецы заверили Эшмуназара, что с этим медальоном никто не убьет его. Языки бы им брехливые повырывать!

Вот такова цена неправильного управленческого решения. Не соблазнись Эшмуназар предложением Угарита, не потребуй от Тира, чтобы меня выселили оттуда, и дальше бы правил. Я бы пиратствовал потихоньку, а Тир и его покровитель Сидон богатели бы вместе со мной и, в том числе, благодаря моим усилиям. Решили разбогатеть быстрее — и поплатились.

На площадь по всем пяти улицам, выходящим на нее, прибывали мои воины. Кто-то был заляпан кровью с головы до ног, кто-то чистенький, словно вернулся с прогулки. Убедившись, что дворец уже захвачен и что из него выталкивают рабов, старых и новых, и выносят ценные вещи, воины разворачивались и шли в ближние дома, чтобы и самим поживиться.

Я прислонил к стене, сложенной из сырцового кирпича, щит, рядом поставил на каменную плиту шлем, мокрый внутри, и сел возле них. Ни радости победы, ни мандража после боя, только усталость и апатия. Так у меня бывало к концу трудного контракта, обычно зимнего, когда недостаток витаминов и солнечного света возмещался избытком штормовых дней. Пора в отпуск. Понять бы только, что такое отпуск для человека, живущего вечно?

Мой флот растянулся на несколько миль. Перегруженные круглые суда, галеры и рыбачьи баркасы везут все самое ценное из того, что мы смогли найти в Сидоне. Часть судов предоставили айнокцы, за что получат десятую часть перевозимого. Им погрузили товары подешевле, но все равно заработают славно. Идем медленно, только днем, и на стоянках не занимаемся грабежом. Свое бы сохранить, потому что желающих общипать нас хватает. Иногда становимся на ночевку или снимаемся утром и обнаруживаем, что не хватает небольшой галеры или рыбацкого баркаса с добычей. Как-то не верится, что этот отряд отделился, решив добраться в одиночку. На привалах покупаем у аборигенов продовольствие. Слух о том, что платим щедро, летит впереди нас, поэтому к побережью подтягиваются жители внутренних районов со скотом на продажу. В итоге наша добыча размазываемся тонким слоем по всему побережью, делая счастливее гораздо больше людей, чем стало несчастными в Сидоне.

Мы застряли в захваченном городе на две с половиной недели. Добычи было так много, что сбор и дележ заняли неделю. Потом неделю отдыхали от трудов ратных, пировали сутки напролет. Если бы в Финикии нашелся отважный командир, то смог бы без особого труда войти в Сидон, все ворота которого закрывались на ночь, но практически не охранялись, вырезать мое пьяное войско и забрать себе уже собранную, упакованную добычу.

Во вторую неделю к нам потянулись купцы из соседних городов, включая те, что заплатили нам дань, и те, которым это еще предстояло сделать. Они скупали по дешевке все, что мы не могли увезти. Мои воины пошли грабить город по второму кругу, продавая купцам даже щербатые кувшины, арбы, потертые ковры, стариков и старух, на которых раньше не обращали внимание… К моменту нашего отплытия в Сидоне остались пустые дома, он превратился в город-призрак.