— Можете опустить руки, — разрешил я.

И тут стала понятна причина, почему они бросились на прорыв — из-за поворота появился отряд под командованием Эйраса. Завидев людей и трупы на дороге, они начали перестраиваться, готовясь к бою.

— Эйрас! — позвал я и помахал рукой.

Меня трудно с кем-нибудь перепутать. Я все еще выше большинства нынешних обитателей планеты Земля. И доспехи у меня приметные.

Пока отряд Эйраса шел к нам, я спросил юношу в кожаной тунике на древнегреческом:

— Из Арцавы?

— Нет, — ответил он.

— Лувиец? — предположил я.

— Нет, — повторил он. — Кикон.

Я слышал, что народ с таким самоназванием живет на северном берегу Эгейского и Мраморного морей. Любой военный поход собирает отребье со всех соседних регионов, ближних и дальних. В моем войске, штурмовавшем Сидон, тоже были киконы. Язык их не похож ни на древнегреческий, ни на хеттский или лувийский. У юноши был вытатуирован на груди летящий орел, что говорило о его знатном происхождении, точнее, о принадлежности к военной аристократии, потому что социальное расслоение только началось у этого народа. Пока что они все — воины, но некоторые более удачливые и склонны к лидерству.

— Ты — правитель Милаванды? — задал юноша вопрос на древнегреческом, с трудом подбирая слова и с сильным акцентом.

— Да, — подтвердил я.

— Если отпустишь меня и моих людей, скажу тебе тайну, — предложил он.

— Меня твои тайны не интересуют, — отмахнулся я, решив, что имею дело с местечковым предсказателем.

— Не моя тайна, твоя тайна, — настаивал он. — Про твой город в осаде.

— Если она будет важной для меня, отпущу, — согласился я.

— Важная, — заверил он и сообщил: — Нам должны были открыть ворота ночью.

— Кто? — спросил я.

— Не знаю, — ответил юноша. — Уххацити перед походом сказал, что будет легко, что он договорился, нам откроют ночью ворота.

Значит, кто-то из милавандцев собирался предать своих и поиметь на этом сохранение своей жизни и состояния и, возможно, получить еще и награду. Такую помощь мог оказать только очень влиятельный человек, которого я мог не устраивать, как правитель. На ум приходил всего один человек.

— Ты и твои люди свободны, — объявил я.

Юноша кивнул, подтверждая, что вознаграждение принял, после чего задал вопрос:

— Пойдешь в поход на Апашу?

— Обязательно, — подтвердил я.

Если оставить нападение безнаказанным, сразу найдутся другие желающие ограбить Милаванду.

— Я пойду с тобой, — известил юноша. — Похороню этих, — показал он на убитых, — и пойду с тобой.

То, что между нами была кровь, его не смущало. Война есть война. Сегодня воюем с этим против тех, завтра — с теми против этих. Главное — воинские подвиги и добыча.

— Мы не скоро пойдем, через одну луну или две, — предупредил я.

— Мы подождем, — заверил он.

Кончик железного прута раскалился среди горящих древесных углей так, что приобрел золотисто-розовый оттенок. Это, конечно, не то самое белое каление, до которого можно довести не только железо, поскольку кузнечный горн сейчас далек от совершенства, но все равно завораживает своим жутким, губительным потенциалом. Стоит представить, как эта золотисто-розовая часть раскаленного, железного прута прикоснется к телу, как зашипит, сгорая, плоть, как завоняет горелым мясом… Внутренне содрогаюсь и сплевываю, чтобы отогнать дурные мысли, чтобы участь сия миновала меня.

Купец Тушратт смотрит на раскаленный кончик прута змеиным, неотрывным и немигающим, взглядом. Мне кажется, он больше ничего не видит, даже кузнеца Леарха, который достает этот прут из горна. В жилистой руке, лишенной волосков и покрытой черными крапинками — следами ожогов от разлетавшейся во время ковки искорок — прут кажется тонким и маленьким. Леарх неспешно подносит его к купцу, который привязан к столбу, подпирающему крышу кузницы и еще медленнее приближает быстро тускнеющий, наливающийся красным цветом кончик прута к паху, густо заросшему курчавыми черными волосами, среди которых обрезанный член, маленький, сморщенный, еле заметен.

Когда раскаленный металл и живую пока что плоть разделяет всего пара сантиметров, когда она уже почувствовала жар, Тушратт ломается и высоким, истеричным голосом выпаливает пулеметную очередь слов:

— Не надо! Я всё расскажу! Всё, всё! Я не хотел! Меня заставили!…

Повинуясь моему жесту, кузнец так же медленно относит прут от тела, засовывает, сперва разворошив их, в красные, горящие угли. В тот момент, когда раскаленный кончик прута прячется в углях, сливаясь сними по цвету, купец начинает рыдать по-бабьи, пуская сопли и слюни. Старый, опробованный когда-то в Дании метод допроса сработал и в этом случае.

Отревевшись, Тушратт рассказывает торопливо, словно боится, что накажут именно за промедление, как во время последнего визита в Апашу был якобы схвачен и под угрозой смерти склонен к предательству. Я не верю ему, но и не перебиваю. Пусть выговорится. Мне не важно, по какой причине купец предал. Главное, что предатель выявлен и нейтрализован.

— Не убивай меня! Я отслужу, сделаю, что хочешь! — умоляет он в конце во всех смыслах пламенной и сбивчивой речи.

— Пожалуй, пощажу тебя, — решаю я. — И даже помогу добраться до Апаша. Скажешь Уххацити, что тебя начали подозревать в предательстве, поэтому сбежал из Милаванды, прихватив только самое ценное. Когда мы осадим Апашу, сделаешь то же, что должен был здесь — откроешь ночью ворота. Если не сделаешь, я тебя найду, как бы далеко ты не убежал. Я назначу такую щедрую награду, что тебя будут искать все негодяи всех стран и племен. Умирать будешь долго и мучительно. Но сначала на твоих глазах замучают всю твою семью, которая останется здесь в заложниках. Если выполнишь задание, заберешь жен и детей и отправишься, куда пожелаешь.

Произнес это и подумал, что закладываю основы будущей азиатской изощренной жестокости. Впрочем, уже сейчас с врагами и преступниками разделываются в этих краях довольно замысловато, будто соревнуются, кто оригинальнее.

— Я всё сделаю, как скажешь! Клянусь! — снова пустив слезу, только теперь, видимо, от радости, бормочет купец Тушратт.

Я опять не верю ему. Откроет ворота — хорошо, не откроет — не велика потеря. Деньги на его поимку пойдут из того, что конфискую у купца, и от продажи в рабство его двух жен, дюжины наложниц и двух дюжин детей.

Когда купца развязывают и уводят, Эйрас, присутствовавший при допросе, удивленно произносит:

— Как можно было предать свой род?!

Ахейцы, дорийцы и представители других племен, живущие в городе, воспринимают себя теперь именно, как милавандцев. Это их новый род, а предыдущий — дальние во всех смыслах родственники. Тушратт был таким же равноправным членом их нового рода, близким родственником, как и бывшие соплеменники. Неразвитому уму дикаря недосягаемы высокие мотивы цивилизованного предателя.

Апаша меньше Милаванды и укреплена слабее. Она на холме рядом с морем. С севера возле холма протекает речушка, изрядно пересохшая за лето. Крепостные стены высотой метров пять сложены из ракушечника. Башни прямоугольные, по две по бокам трех ворот и пять угловых. Пока что редко строят башни между угловыми. Может быть, потому, что нет длинных ровных стен. Самое большее метров через сто делают угол, даже если в этом нет необходимости. Или я ни черта не смыслю в фортификации. Одни ворота выходили к берегу моря, где был не самый защищенный рейд. Правда, особой нужды в нем не было. Круглые суда наведывались сюда очень редко, а галеры вытаскивали на берег носами и разгружали или швартовали к пристани на реке, если позволял уровень воды в ней. Сейчас перемещаться по реке можно было только на лодке с осадкой менее полуметра. Вторые ворота вели к речной пристани, каменной. На берегу возле пристани остались четыре баркаса, скорее всего, рыбацких, которые не смогли увести выше по обмелевшей реке и не успели затащить внутрь города. Через третьи ворота отправлялись вглубь материка. Они были единственными, от которых дорога шла под гору не сразу. С этой стороны город был защищен лучше всего — четыре башни на двести метров стены. Слабее всего была северная сторона, обращенная к реке. Отсюда нападения не ожидали, потому что берег круто обрывался к воде, и узкая — две арбы с трудом разъедутся — дорога от пристани к воротам разрезала его и имела наклон градусов двадцать. Представляю, сколько здесь случилось «аварий» гужевого транспорта. Второй по слабости была противоположная стороны, самая длинная, имеющая три башни. Здесь над холмом поработали, чтобы обрывался почти отвесно. Заодно облегчили нам задачу — уменьшили количество камня-ракушечника, который придется вырубить, делая камеру под крепостной стеной.