Карета остановилась. Из нее высунулся и обернулся назад господин в светлом цилиндре, с благообразным и тонким лицом, окруженным, будто клубами дыма, густыми, мастерски подвитыми бакенбардами.

— В чем дело, мсье? — спросил он с тем великолепным парижским произношением, которым, как успел убедиться Огюст, отличались все русские аристократы. — Мой кучер вас задел?

— Чуть не раздавил! — воскликнул архитектор, поспешно закончив манипуляцию с платком и убирая его, чтобы не выдать истинной причины своего отчаянного возгласа. — Велите ему, мсье, лучше смотреть на дорогу, не то ваша карета кого-нибудь да сшибет!

— Извините меня! — проговорил седок и, задрав голову к козлам, что-то коротко и негромко сказал кучеру, отчего тот побледнел и начал было какую-то робкую фразу, но хозяин оборвал его еще более кратким и на сей раз просто угрожающим окриком, после чего вновь обратился к Огюсту:

— Однако же, мсье, рад, что так удачно обошлось. Не беспокойтесь, я накажу этого разиню.

И тогда Огюст вдруг вспомнил, в какой стране он находится, и понял, что кучера ожидает не вычет из жалования и даже не сердитая хозяйская затрещина, а наказание, очевидно, совсем иное.

— Ради бога, ваша светлость! — вскрикнул он, успев рассмотреть на дверце кареты княжеский герб. — Прошу вас, не надо никого наказывать! Ваш кучер не виноват, я сам зазевался. Он ехал, как то положено, но я задумался и вышел из-за угла прямо вам навстречу.

Седок посмотрел на архитектора с некоторым удивлением, потом улыбнулся одними кончиками губ и пожал плечами:

— Как вам будет угодно, мсье. Но за что же тогда вы обругали меня?

— Не вас, а как раз кучера и ни за что, а от досады, что пришлось так шарахнуться… Примите мои извинения, если отнесли это на свой счет.

— Я не обижен, — господин в цилиндре учтиво кивнул и хотел уже захлопнуть дверцу, но вдруг спросил с интересом: — А вы, простите меня, недавно приехали в Петербург?

— Меньше трех недель назад, — ответил молодой человек. — А это так видно?

— Не особенно, однако же… Вы из Парижа?

— Да.

— И, вероятно, службу себе ищете?

— Ищу, — ответил Огюст, несколько уязвленный неделикатной проницательностью хозяина кареты. — Однако если ваша светлость хотели предложить мне место учителя или гувернера, то это мне не подходит. Я архитектор по образованию.

— Вот как! — поднял брови любознательный вельможа. — И у вас хорошие рекомендации?

— Плохие, мсье, не то бы я уже устроился, а не бродил пешком по петербургским лужам. Но в будущем, надеюсь, удача мне улыбнется.

— От души вам того желаю, — засмеялся хозяин кареты. — Однако если все же фортуна вас обманет и вы вздумаете поискать более скромной службы, отыщите меня, это нетрудно. Я живу на набережной Фонтанки, в особняке напротив Михайловского замка. Меня зовут князь Лобанов-Ростовский. Запомните.

— Запомню, — с трудом подавляя раздражение, Монферран вежливо поклонился. — Но, как знать, князь, быть может, вам придется разыскивать меня раньше, чем мне вас? Особняка у меня в ближайшие годы не будет, и я не знаю, где отыщу себе квартиру, однако представиться вам — теперь мой долг. С вашего позволения, Огюст де Монферран. И в ответ на вашу любезность я всегда к вашим услугам, если вам потребуется новый дом или загородная вилла.

И, еще раз откланявшись, Огюст повернулся и зашагал дальше по набережной, стремясь поскорее миновать узкое место и выйти на площадь. Минут через пять-шесть он был уже возле трактира.

Трактирчик, маленький, деревянный, скромно, но ловко втиснувшийся между двумя каменными домами, был выстроен в два этажа. В нем было только пять номеров, и они все помещались на втором этаже, а первый был занят кухней, залой, помещениями для прислуги и комнатами хозяйки. Хозяйка, энергичная, еще не старая вдова, немка фрау Готлиб, проживала в двух комнатах, вдвоем с незамужней девятнадцатилетней дочерью, которую мечтала побыстрее выдать замуж, и потому жила на небольшой пенсион, а доходы от трактира откладывала на приданое Лоттхен. Комнаты в трактире сдавались за небольшую плату, не то на них едва ли нашлось бы много охотников, однако хитрая фрау умела выудить из постояльцев деньги, предлагая им множество мелких услуг: стирку их белья, приготовление обеда либо из хозяйской снеди, либо из той, что они сами себе покупали, отправку писем и все тому подобное, не говоря уже о ее собственных улыбках, реверансах, пожеланиях доброго утра и приятной ночи.

Войдя в трактир, Огюст постарался поскорее прошмыгнуть мимо залы, из которой доносились всевозможные кухонные запахи, но едва он поднялся на второй этаж, как ему ударил в нос аромат куриного бульона, и он тихо чертыхнулся.

«Это проклятый чиновник из второго номера заказал себе курицу! — в сердцах подумал молодой архитектор. — Лентяй пузатый! Нет чтобы сойти вниз и пообедать в зале… В номер заказывает! Ишь ты, герцог! А что, интересно, ухитрился купить Алексей на оставленные ему десять копеек? И обедала ли Элиза или ждет меня?»

Он отворил дверь своего номера, и куриный запах буквально оглушил его.

— Что это значит?! — воскликнул он, от удивления прирастая к порогу.

В крохотной клетушке-прихожей, превращенной за неимением лучшего в привратницкую, на низкой лавке-лежанке сидел Алексей и старательно начищал вторую (и последнюю) пару хозяйских башмаков. Увидав Монферрана, он по привычке хотел было встать, но заметив уже знакомое хозяйское движение, разрешающее остаться на месте, только чуть-чуть приподнялся и склонил голову в поклоне, отчего-то прикрывая ладонью левую щеку.

— Здравствуйте, мсье, — проговорил он по-французски, уже почти ничего не напутав в произношении.

Они с Огюстом вот уже три недели старательно учили друг друга своим языкам, и каждый обнаруживал успехи, тем более что обоим просто необходимо было выучиться побыстрее. Алексей оказался необыкновенно способен к учению. Он успел не только во французском языке, но и в русском: будучи совершенно неграмотным, он, едва оказался в Петербурге, бог весть с чьей помощью в считанные дни выучил буквы русского алфавита. Он уже начал разбирать надписи на лавках и трактирах и пытался читать афиши на столбах.

У Алексея был великолепный характер, мягкий и ласковый; он никогда не бывал назойлив, в нем не было даже тени раболепия, что казалось невероятным при том, какую школу юноша прошел у прежнего своего хозяина.

— Здравствуй, Алеша — старательно выговорил Огюст давно выученное русское приветствие. — А что этот здесь так?..

И он показал себе на нос.

— Нос это, ваша милость! — с готовностью ответил слуга.

— Сам ты есть нос! Что такой вот это? — он кивнул на дверь в комнату.

Алексей развел руками:

— Je ne sais pas,[40] про что вы спрашиваете, мсье!

Раздался смех, и в дверях комнаты появилась Элиза. Она не вышла в прихожую, потому что больше двух человек там не помещалось, и Огюст сам поспешно шагнул ей навстречу.

— Откуда у нас такой запах? — спросил он, целуя Элизу, но через ее плечо заглядывая голодным взором в комнату, где на столе, покрытом простенькой скатертью, белела суповая миска.

Элиза взяла его за руку, втащила в комнату и усадила за стол.

— Ешь скорее, пока не остыло. Не знаю, что и думать, милый… Это ведь уже второй раз. То неделю назад откуда-то появилось мясо, когда денег совсем не оставалось. Потом я продала кольцо. Неделю деньги были. Сегодня кончились. Завтра я собираюсь продать медальон…

— А без этого никак нельзя? — огорченно спросил Огюст.

— Никак, Анри, даже если ты вот-вот найдешь место. Но это все пустяки! Еще есть браслет и цепочка… Дело не в этом. Сегодня у Алеши было десять копеек, и вдруг он ухитрился заказать фрау Готлиб курицу да еще вон пряников каких-то принес… И еще…

Она запнулась.

— Ну? — спросил Огюст, подвигая к себе тарелку, которую Элиза наполнила золотистым бульоном с аппетитной домашней лапшой.

вернуться

40

Я не знаю (фр.).