Ещё здесь жили — и умирали — бомжи. Ведь не всем в Магнитке нравилось сидеть под интерфераторами. Не все соглашались ходить на работу. Приятнее было устроить себе берлогу в безлюдье заброшенных кварталов, раз в три дня таскаться к гаражам, чтобы выпросить объедки у мужиков, а потом просто лежать на тряпье — и облучаться. Это было не больно. Чем меньше двигаешься, тем быстрее действует облучение. Сознание растворяется, и ты безмятежно исчезаешь. В конце концов подыхаешь. Порой в квартирах, заросших кустами, подростки или охотники за барахлом натыкались на полуистлевшие трупы и кости людей, что наплевали на свою жизнь. Однако чаще бомжи превращались в животных и убирались в лес. Таких называли лешаками.

А самыми известными обитателями мёртвого города были Бродяги.

Излучение разрушало мозги не сразу. Поначалу Бродяга почти ничем не отличался от обычного человека — только не прятался от излучения. Бродяга сотрудничал с бригадирами, зашибал бабло и заводил себе в городе хату: жил в полное удовольствие на деньги от командировок, бухал, драл баб. Но мало-помалу становился всё более угрюмым и нелюдимым, на излёте дичал — и тоже сваливал в дебри, тоже обращался в лешака. Путь от человека до тупого зверя бомж преодолевал за полгода-год, а Бродяга — лет за семь-десять.

У Лидки, сестры Егора Лексеича, муженёк спёкся на девятый год. Егор Лексеич спровадил его за Белорецк, на дикую гору Малиновую, и оставил там дозревать до скотского состояния. А Харлею до лешака оставалось ещё года четыре, не меньше — Егор Лексеич взял его свеженьким и сильным Бродягой. Такими управлять легко, особенно через девку. У Харлея хата располагалась неподалёку — в бывшем автоцентре. Удобно, чтобы мотоцикл чинить.

Егора Лексеича от размышления отвлёк всё тот же мужичок-шутник.

— Бригадир, а где наш мутант? — спросил он. — Ну, который Бродяга.

Егор Лексеич хмуро посмотрел на мужичка:

— Тебя как зовут?

— Ну Витюра, — заулыбался тот. — Матушкин я.

— Не лезь не в своё дело, Матушкин Витюра.

Бригадиры возили бригады на собственном транспорте. В лесу на тесных и опасных просеках не следовало доверять казённой машине — надёжной будет лишь своя: тщательно подготовленная, отлаженная, испытанная, вылизанная до последнего винтика. Егор Лексеич тоже имел собственный транспорт — мотолыгу. Она стояла в секретном месте — в разгрузочном боксе заброшенного магазина. Егор Лексеич сам укрепил железные ворота бокса, чтобы до его мотолыги никто не сумел добраться, иначе угонят, или разворуют снаряжение, или снимут запчасти. Сегодня рано утром Егор Лексеич вывел мотолыгу из укрытия и отъехал на пару кварталов, чтобы никто из бригады не знал, где он держит машину, пока находится дома. Егор Лексеич был очень осторожен.

— Вон там сверни налево, — сказал он водителю автобуса.

Хрустя колёсами по мусору, автобус свернул в боковую улицу.

Мотолыга ждала немного подальше, в тени раскидистой берёзы.

— Ёбанный в рот… — охнули в автобусе за спиной Типалова.

Машиной бригадира Типалова был гусеничный вездеход. Армейский. Бронированный. В камуфляже. Вместо крыши над моторным и десантным отсеками громоздился открытый стальной короб с амбразурами, а над ним, как навес, на стойках была укреплена широкая и длинная панель интерфератора.

На скошенном капоте мотолыги сидела Маринка в солдатском кепи, в чёрных очках и с автоматом на коленях. Она сторожила машину дяди.

Берёза чуть шумела листвой под ветерком. По асфальту и по мотолыге перебегали прозрачные лёгкие тени. И небо над мёртвым городом синело так ярко и безмятежно, словно с миром ничего не случилось.

На задней площадке трамвая трясло, качало, и Серёга с Митей держались за поручни. Рюкзак с продуктами и одеждой Серёга свалил на грязный пол.

— Да всё просто, — говорил Серёга. — Мы с америкосами воевали и почти победили, тогда америкосы ударили ядерными ракетами. Мы их ещё в воздухе взорвали, только всю нашу территорию накрыло радиацией. Народ сдриснул в большие города, где защита была. Мелкие городишки и деревни вообще вымерли. И лес мутировал. Жить там нельзя. Но потом китайцы нарисовались. Поможем, сказали, справиться, а сами всё под себя загребли. Так и торчим теперь под решётками, на китайцев пашем. Одни лесозаводы и остались.

— Получается, мы проиграли войну? — осторожно уточнил Митя.

— Ни хера не проиграли! — тотчас рассердился Серёга. — Война ещё идёт! Запад там у себя затихарился, а китаёзы и морды свои к нам не суют!

Митя благоразумно решил не спорить, понимая, что Серёге — да видимо, и не ему одному — важно ощущать себя непобеждённым.

— Армия, которая ещё осталась, готовит вооружение, а работяги — наши, а не городские — помогают. На то бригадиры и нужны.

— А что они делают?

— Сырьё армейским закупщикам сдают.

— Какое сырьё? — не удержал любопытства Митя.

Серёга глянул на него с досадой: чего под кожу лезет? С другой стороны, брательник ведь и правда ни ухом ни рылом… Всё забыл, если вообще знал.

— Деревья особые, мы их вожаками называем. С ихней древесины вояки производят пиродендраты — ну, взрывчатки. Мощнее гексогена в двадцать раз. Можно снаряды начинять, можно в ракетное топливо переплавить. Накопим запас и захуярим в пиндосов. Да и по Китаю не хило бы въебать.

Трамвай, насквозь высвеченный солнцем, катился по мосту, по длинной дамбе, и за окнами весело искрила мелкая река. Всё казалось безмятежным. Синеву неба чертили ласточки. Вдали плыло над землёй белое пухлое облако.

После дамбы потянулись зелёные заросли, а за ними Митя вдруг заметил высокую ограду из железного профиля с колючей проволокой поверху.

— А это что? — спросил он. — Какая-то тюрьма?..

— Зона комбината началась. Комбинат по площади — как город. А забор — потому что работяги тащат с производства всё, что не приколочено.

— Воруют? — удивился Митя.

— Хера ли не пиздить? — удивился и Серёга. — Комбинат-то китайский!

Они выбрались из трамвая на площади у первой проходной. Митя хотел рассмотреть памятник и могучие барельефы — наследие довоенной эпохи, но Серёга быстро погнал брата по ступенькам к дверям: нечего время терять.

Митя уже получил пропуск и подробные инструкции — куда идти, что делать и говорить. Серёга остался снаружи, а Митя направился к турникету.

— Привет, Серёжа, — сказала тётка на вахте. — Мать-то здорова?

— Здорова, тётя Паша, спасибо, — ответил Митя.

За проходной располагалась ещё одна площадь, уже заводская. Щурясь от солнца, Митя сидел на скамейке в скверике. В тополях щебетали воробьи. На остановке толпились рабочие, о чём-то разговаривали и пересмеивались; время от времени к ним подруливали автобусы с номерами цехов на бортах. Слева за сквером возвышалось огромное здание без окон. За площадью по железнодорожным путям катились и катились вереницы белых блестящих цистерн с красными иероглифами, изредка гудели локомотивы. Вдали торчали батареи труб, извергающих бурый дым, башни градирен с белым паром, мачты с решётками интерфераторов, кауперы и опутанные арматурой верхушки перегонных печей с наклонными фермами скиповых подъёмников.

Митя думал о мире, в котором он вынырнул будто из ниоткуда. С миром сделали что-то очень плохое, хотя внешне это незаметно. Однако мир стал непригоден для людей. Люди теснятся под излучателями — больше им нигде нет места. Всё пространство занял враждебный лес. Он поглотил посёлки и городишки. Остались лишь отчуждённые от реальности мегаполисы и селения при лесоперегонных заводах. Такие, как Магнитка при комбинате. Правда, Магнитка — самая большая, потому что комбинат тоже самый большой. А при чём здесь он, Митя? Кто он? Что привело его сюда?

А Серёга тоже размышлял о жизни. Он околачивался на площади перед проходной и вспоминал Маринку. Девки сами не знают, чего хотят. Ясен пень, они хотят дом и детей — но с кем? Да с первым же, кто покажется пригодным. А пригодный — или тот, кто выделяется, или тот, кто самый упорный. Он, Серёга, ничем не выделяется. Он не Бродяга. Но зато он самый упорный.