— Да и похер! — заявил Егор Лексеич. — Главное — чует «вожаков»!

Егор Лексеич благодарно похлопал Петра по спине.

Над каменной рекой дрожало зыбкое марево. В ельниках за валунными россыпями словно запуталась густая тишина — ни птичьего пения, ни стрёкота кузнечиков, ни шума ветерка. Вдали торчали расщеплённые макушки скал — вершина горы: на солнце она выцвела до раскалённой белизны. Дремучее безлюдье вызывало тревогу. В каменном потоке таилась энергия застывшего движения, и остов вертолёта казался скелетом гигантской древней рыбы.

Никаких дел с Петром у Егора Лексеича больше не оставалось. Сейчас он ощущал себя здоровым и полным сил, его распирало желание поскорее убраться из этого гиблого места. Он вытащил телефон и проверил время.

— А сейчас, голуби, мне нужно отлучиться на полчасика, — сообщил он.

— Ты куда? — удивилась Маринка.

— У старого дяди Горы ещё много приблуд на запасе, — лукаво ответил Егор Лексеич. — Залазийте в вертолёт, там тенёчек. Я скоро вернусь.

Егору Лексеичу приятно было представлять, как ошалеют Муха и Митяй. Пусть знают, что у бригадира Типалова везде всё схвачено.

Сюда, на каменную реку, Егор Лексеич привёл Петра не случайно. На Малиновой лес не рубили — неудобно, по той же причине и бригады сюда не заглядывали. Вот здесь, в глухомани, Егор Лексеич и обустроил стоянку для главного агрегата своей бригады. Бродяга Пётр служил сторожем — вернее, пугалом для тех, кто сдуру может заявиться на Малиновую. Под небольшой скалой, бережно закрытый срубленными ёлочками, у Егора Лексеича был спрятан огромный и хищный харвестер — исправный, излеченный от чумы, на ручном управлении. В общем, самая умелая и могучая машина лесорубов.

— До Сундукташа нам хода часа два, — сообщил Холодовский. — Если ничего не стрясётся, ночевать будем в Татлах.

Драглайн они оставили после обеда, уже далеко за полдень, в самую жару. Холодовский последним прошёлся по коридорам, проверяя, не забыто ли что, и открыл двери пленным партизанам — свободны. И больше не вылезайте из города: следующий урок может оказаться гораздо хуже. Однако партизаны не покинули своих кают, пока Холодовский был на борту.

Сыто клокоча, мотолыга проползла вдоль стены Арского камня и взяла курс на запад. Холодовский сидел за рулём и выбирал путь по навигатору. Бригада расположилась в отсеке кому как удобно. Калдей дрых, вытянув ноги и распахнув рот. Алёна тоже дремала, привалившись к Костику. Фудин зевал. Матушкин заботливо подсовывал Талке плечо.

— Поспи, — уговаривал он. — Нам ещё как до Китая раком ехать…

Талка не слышала его — сидела прямо, будто одеревенев. Её сокрушило то спокойствие, с которым Холодовский двинулся к городским девкам. Ему плевать было на неё, на Талку, а ведь она изо всех сил старалась понравиться… Неужто она хуже этих мелких блядушек из города?

Костик смотрел на Серёгу со злорадным превосходством. Он урвал своё удовольствие, а Башенин стоял на стрёме, пока он трахал партизанок.

— Чё, поводили тебе по губам? — спросил он у Серёги.

— Отъебись, дебил, — ответил Серёга.

Серёгу не тянуло спорить. На душе было мутно.

— Пушку на избушку! — фальшиво хохотнул Матушкин.

Он не думал угодить кому-либо — Серёге или Костику, он хотел как-то напомнить Талке, что он-то, Матушкин, к девкам не полез…

Мотолыга бодро катилась по просекам — то чистым, то заросшим мелким вишарником, урчала движком, лязгала траками, поливала колеи бризоловым выхлопом. Пахло свежей листвой и смолистой хвоей. Из-под носа вездехода порой вспархивали птицы, круглым мячом стремительно скакал какой-нибудь ополоумевший заяц. Иногда в орляке мелькал рыжий хвост лисы. Высоко в слепящей синеве неба медленно и лениво кружил коршун. Над мотолыгой, поскрипывая, качалась решётка интерфератора, цеплялась за проплывающие мимо ветви. По лицам людей в отсеке бегали сетчатые тени.

Дорога то спускалась в прохладные глубокие лога, где густо теснились тонкоствольные дебри, то поднималась на склоны увалов, и в просветах леса вдруг вспыхивало пространство: выпуклые горные громады рыхло зеленели под солнцем, очерченные сумрачными западинами; торчали скальные изломы вершин; вдоль горизонта в голубом мареве колыхались дальние хребты.

Мотолыга резко клюнула носом — это Холодовский ударил по тормозам. На дороге словно ниоткуда появилась какая-то баба в серой косынке, сером халате и резиновых сапогах. Смеясь, она упёрлась руками в нос мотолыги и попятилась, уступая напору машины. Она не боялась, что её задавят.

— Здорово, земляки! — крикнула она. — Куда едете?

Холодовский поднялся на ноги, разглядывая бабу поверх капота.

— Чего надо? — неприветливо спросил он.

— Подбрось по-братски до Татлов!

— Мы не туда.

Баба вдруг ловко запрыгнула на капот и уселась, улыбаясь:

— Не пизди! Все бригады здесь едут на Татлы!

— Сама дойдёшь.

— Харэ душнить! — отмахнулась баба. — Каторжан динамить западло, это закон леса! У меня второй день кишка ноет. Хоть пожрать дайте.

Холодовский помолчал, размышляя.

— Ладно, залезай, — разрешил он.

Баба проворно пробралась мимо него и без колебаний втиснулась между Серёгой и Фудиным, а потом быстро окинула отсек приметливым взглядом.

— Чё молчим такие квёлые? — весело поинтересовалась она.

Мотолыга поползла дальше. Алёна, проснувшись от толчка машины, посмотрела на гостью — и в её лице проскользнуло понимание.

— С Белорецка на рывок ушла?

— Сестра? — сразу вскинулась беглая баба.

— Нет, у меня муж сидит, — пояснила Алёна. — Вишнёв Павел. Слышала?

— Откуда? Я волчица, не мурловка.

— Это сын его, — Алёна кивнула на Костика. — Константин. Знай.

Беглая протянула Костику руку, и Костик послушно пожал её.

— Каторжане добро помнят, своих не обувают, — пообещала беглая.

— Как зовут-то? — на правах хозяйки продолжила Алёна.

— Погремуха — Щука. Не ссыте. Я с Татлов на поезд сяду — и до города.

— Не закозли, Щука, — попросила Алёна. — Мы тебя приняли, не забудь.

Дорога до Сундукташа затянулась. Одна из старых просек, намеченных Холодовским, оказалась непроходимо заваленной буреломом, и Холодовский вынужден был искать объезд. Пока мотолыга тащилась по лесам, солнце тихо опустилось к горизонту. Лога затопило тенью, жара превратилась в застойное и глухое тепло. Косая медвежья спина Сундукташа то и дело выглядывала слева за верхушками елей, и над ней в смуглеющем небе зажглась луна.

В предыдущем сезоне под Сундукташем располагался рум — участок для скатывания брёвен. Его поливали кислотами, и он зарастал медленнее, чем прочие территории. Мотолыга выбралась из просеки и остановилась. Под её гусеницами в траве чернели вдавленные в грунт гнилые брусья-слиперсы — подкладки под былые штабеля. Судя по всему, Егор Лексеич тоже запаздывал. Холодовский позвонил ему, и Егор Лексеич велел готовиться к ночлегу.

Щука была рада, что её не прогнали, но ничем не помогала. Серёга принёс дров, Фудин развёл костёр, Алёна достала котлы и канистру с водой. Бригада расселась вокруг синего огня, ожидая ужин. Над тушей Сундукташа во тьме небосвода мерцали созвездия Лебедя и Лиры.

— Булатова, ты дежурная, — сказала Алёна Вильме. — Тебе котлы мыть.

Просека вдруг неровно и зыбко озарилась изнутри, как траншея, — вдали вспыхнули качающиеся автомобильные фары и прожектор.

— Шеф догоняет, — удовлетворённо пояснил Фудин.

Но это был не шеф.

По просеке к лагерю бригады приближался военный джип с решёткой на крыше. Расположение фар определяло широкую морду машины.

— Всем оставаться на местах! — загремел мегафон. — Это патруль!

— Ох-хуеть!.. — в изумлении охнул Костик.

Щука беззвучно растворилась во мраке, словно её и не существовало.

Джип затормозил, освещая прожектором лагерь и мотолыгу. Из машины в траву с двух сторон выпрыгнули два бойца в камуфляже и с автоматами.