У Серёги колени ослабели от страха, но он ещё крепче держал дверь.

Сухие, заскорузлые губы лешака разжались, и Серёга не услышал, а увидел, как лешак произнёс:

— Пусти!

И вдруг лешака ярко осветило непонятно откуда. Неподалёку протрещала очередь из автомата, и у лешака будто слетела макушка с головы. Из дыры на её месте, извиваясь, высунулись какие-то белёсые травяные корешки. Лешак постоял — корешки шевелились, — а потом упал навзничь с комбайна.

Серёга тотчас распахнул дверь — он хотел понять, что же происходит на луговине у заводи. А по луговине метались длинные лучи; они то разбегались, то скрещивались, озаряя кусты, деревья и Бродяг. И грохотали автоматы.

Фонарями светили Митя, Матушкин и сам Егор Лексеич. Лучи бегали как попало, в их беспорядочной чересполосице Бродяг казалось вдвое больше, чем было на самом деле. Фудин и Холодовский стреляли почти наугад.

— Муха! — озираясь, заорал Егор Лексеич.

— Мы здесь! — заорал в ответ Серёга.

Маринка отпихнула его и тоже закричала:

— Я здесь, дядь Гора!..

Егор Лексеич наконец отыскал их взглядом — они стояли на форвере у кабины. Облегчение прокатилось по душе Егора Лексеича, как поток, и словно отмыло понимание, что этот парень — Башенин — явился в бригаду вовсе не из-за брата. Вернее, далеко не только из-за брата. Муха — вот кто интересовал Башенина куда больше, чем приблудный близнец.

А Митя в прыгающем хаосе света и тьмы увидел, что уцелевшие лешаки уже повернулись к атакующим спинами. Они уходили — уходили в лес. Они больше не представляли опасности, если вообще были опасны. И Мите стало их жаль — не как людей, изуродованных до омерзения, а как неких огромных насекомых, которые живут своей непонятной подземной жизнью, но можно их и не убивать, если они уползают прочь.

— Не стреляйте! — крикнул Митя. — Хватит!

— Отбой огню! — сразу же властно рявкнул Егор Лексеич.

Он привык доверять Бродягам.

Грохот автоматов мгновенно затих.

Лучи фонарей обшаривали луговину. С высоты форвера Маринка видела, что в истоптанной траве лежат пять или шесть тел. А затем трое Бродяг — вроде бы мёртвых — заворочались и начали неуклюже подниматься на ноги. Фудин и Холодовский снова вздёрнули автоматы. Но Митя вдруг подошёл к одному из лешаков и начал толкать его по направлению к лесу.

— Уходите! — говорил он лешакам, словно те были домашней скотиной.

И лешаки, спотыкаясь, заковыляли через ручей к деревьям и кустам.

Маринку это заворожило. Какое нужно бесстрашие, какое понимание, чтобы приказывать таким расчеловеченным тварям?..

Егор Лексеич тоже был изумлён, но изумлён неприятно.

— Ты, вообще, на чьей стороне, Митрий? — спросил он негромко. — На нашей или на его?.. — Егор Лексеич кивнул через плечо на лес.

Митя не знал, что ответить. Он ведь не собирался спасать лешаков. Просто стычка была исчерпана — и незачем плодить зло. Митя даже и не думал, что есть две стороны — людей и леса. Не думал, пока Егор Лексеич не спросил.

— Если нас позвал, значит, на нашей, — ответил за Митю Холодовский.

— Ну-ну, — многозначительно изрёк Егор Лексеич, посветил Мите прямо в лицо, а потом отвернулся и пошагал к форверу. — Муха, ты как? — крикнул он.

— Что я сделал неправильно? — моргая, Митя поглядел на Холодовского.

Холодовский размышлял, поблёскивая под луной очками.

— Это кто уж как судит о Бродягах, — наконец сказал он. — Для Лексеича они — выродки. Мутанты. Звери. Вроде псов. Пока пёс домашний, служит верно — он молодец, а отбился, одичал — его лучше пристрелить.

— А для вас? — осторожно поинтересовался Митя.

— А для меня Бродяги — те же чумоходы. Только люди, а не машины.

Солнце ещё не взошло над горизонтом — оно только высветило небо на востоке, а скалистая вершина горы уже волшебно порозовела на фоне синевы запада. Потом по распадкам поплыли туманы, всё озарилось, деревья и камни на склонах горы отбросили тени, а вершина превратилась в бледное золото.

Алёна расставила шире колени и локти, мягко сопротивляясь свирепым толчкам, и сладко застонала — каким мужикам это не нравится? Егор Лексеич, обессилев, упёрся руками ей в спину и перевёл дух, а затем с хозяйским одобрением шлёпнул её по белому круглому заду. В блаженном опустошении оба они повалились на расстеленное в траве покрывало.

— Могучий ты ёбарь, Егора! — прошептала Алёна, целуя Егора Лексеича.

Она, конечно, преувеличивала, но Егор Лексеич этого не понял.

Он лежал и думал, что хорошо бы сейчас покемарить часочек, но бригада наверняка уже проснулась и варганит завтрак. Он должен быть с бригадой.

— Подъём, бригадир! — вздохнула и Алёна.

Она села, оправила лифчик, спрятав большие груди, встала, одёрнула спортивную кофту и принялась натягивать трусы и трико. Кряхтя, Егор Лексеич тоже поднялся и подобрал одежду. Засовывая ногу в штанину, он едва не рухнул, и взгляд его упал на две консервные банки, что валялись в кустах.

Егор Лексеич босиком направился к кустам и вытащил банки. Китайская тушёнка. Свежая — недавно открыли, желе ещё блестит на дне… Егор Лексеич перевернул банку и посмотрел номер партии на дне. Это была тушёнка из его неприкосновенного запаса. Запас хранился в ящике в мотолыге.

— Смотри, Алён… — позвал Егор Лексеич. — Кто-то у нас на бригаде с моего энзэ продукты пиздит и жрёт.

— Может, не наши банки? — засомневалась Алёна.

— Да как не наши-то? — разозлился Егор Лексеич. — Я собственные талоны все в энзэ вложил!.. Бля, найду и убью падлу! Такое нельзя спускать! Друг у друга воруют — похуй, а у бригадира — не трожь! Или конец бригаде! Не знаешь, кто это может быть?

Алёна замялась, перебирая пальцами свою толстую короткую косу.

— Колись, дева! — потребовал Егор Лексеич.

— Я же не могу так поклёп-то возводить, Егора…

— Колись!

— Наверное, Деев это, — сказала Алёна. — Пока ночью вы за Мариночкой бегали, он куда-то уходил. Никто не спрашивал его, зачем да куда.

— Ну точно Калдей! — сразу утвердился в мысли Егор Лексеич. — Консерву скрысить только он способен… Глаз ему на жопу натяну!

А возле мотолыги бригада уже готовилась к завтраку. Холодовский убрал полиэтилен с решётки, и Фудин развёл костерок. Над бледно-синим утренним огнём на перекладине висели два закопчённых котелка. Дежурил Матушкин. Он деловито суетился у костра, помешивал в одном котелке поварёшкой.

— Чё хавать будем? — бодро спросил Костик.

Матушкин взял две выпуклые миски и засунул себе под футболку на грудь; придерживая миски рукой, он прошёлся, оттопырив зад и по-утиному двигая выпяченным животом. Сходство с Алёной было таким очевидным и ярким, что бригада грохнула от хохота, даже Холодовский скупо улыбнулся. Матушкин сделал свою щетинистую и морщинистую рожу приторно-сладкой и почти пропел ласковым голосом Алёны:

— Сёдни, ребятоньки, суп из семи залуп! Ведро воды и хуй туды!

Костик тоже заржал, но сквозь смех всё равно крикнул:

— Ты чё, блядь, мою мамку позоришь?!

— А меня можешь показать? — загорелся Серёга.

— Тебя?..

Матушкин вынул миски и смерил Серёгу оценивающим взглядом. Затем сделал глупо-самоуверенное лицо, нахмурил брови, открыл рот и завертелся на месте, быстро, пристально и требовательно вперяясь глазами то в Талку, то в Холодовского, то в Митю, то в Маринку.

— Где тут пизды получить надо? — голосом Серёги спросил он.

Бригада снова грохнула. Это и вправду был Серёга — очень решительный и бестолковый. Митя смотрел на художества Матушкина с изумлением.

— Фудина передразни! — смеясь, предложила Талка.

Матушкин прищурился на Фудина, размышляя, каким-то образом собрал всю свою морщинистую морду к носу, сделал внимательные глаза, наклонил голову, будто одним ухом прислушивался к небу, и чуть раскорячился.

— Шеф, я обоссался, штаны мне поменяешь? — по-фудински спросил он.