— Хотели — давно ушли бы, — пренебрежительно ответил «спортсмен». — Из тебя охранник — никакой. Ты же прохлопал Ведьму с Бродягой.

Морда у Костика была перемазана кровью, но никто его не боялся.

— Учёные не пускают посторонних к себе в катакомбы, — сказал другой алабаевец. — Ведьма этого не знает. Она же у нас новенькая.

— Оружия вам я не доверю, — свысока предупредил Фудин.

— Не надо оружия. Голыми руками её скрутим.

— Тогда даю вам времени до темноты.

Алабаевцы повернулись и двинулись к лесу.

Фудин, Костик, Серёга и Матушкин направились к шахте.

Стены колодца растрескались, поросли мхом и лишайником, арматура заржавела. Буро-зелёная болотная жижа, заполняющая шахту, казалась живой, да она и была живой — с ряской и тиной, с пузырями, с пучками редкой травки на плавающих гнилых комьях. Харвер висел прямо над жижей, запутавшись ногой в монтажной лесенке. Поймав радаром людей, он загудел громче, заворочался, задёргался; ручища с чокером то вытягивалась, то складывалась.

Серёга смотрел на мутные стёкла кабины, пытаясь увидеть за ними брата, но не мог ничего различить. Он попытался представить, как Митя сидит там в дикой зелени, одинокий и затравленный, и почему-то его охватила тоска. Почему-то ему стало ясно, что Митька не выйдет из этой кабины никогда.

— Ёбнуть по нему с базуки, и всё, — азартно предложил Костик.

— Шефу Бродяга живым нужен, — возразил Фудин.

— А если чокер отстрелить? Тогда Митяя можно за шкирку вытащить.

— Из автомата чокер не повредить, — подумав, рассудил Фудин. — А из базуки — не попасть. Тем более, чокер вон как мотается.

— Да я попаду, говно вопрос! — упрямился Костик.

Никто не стал с ним спорить.

Серёга заметил, что Матушкин глядит на харвер со странной надеждой.

— Ты чего, Витюра? — негромко спросил Серёга.

Матушкин не ответил, отвернулся и молча пошагал к мотолыге.

— Сдулся Витюра без своей прошмандовки, — хохотнул Костик.

— Зато ты вонью надут — аж травит по щелям.

— Я тебя убью, Башенин! — от всего сердца пообещал Костик. — Как дядя Егор даст добро, так сразу и убью!

— Прекратите! — начальственно поморщился Фудин. — Дисциплины у вас нет никакой!.. Судя по всему, Бродягу нам не достать. Против харвера только харвер нужен, — Фудин вынул телефон. — Придётся шефа сюда вызывать.

По гидравлической системе левой задней ноги Митя вскарабкался на задний корпус харвестера, через стыковочный узел перелез на средний корпус и, лёжа на спине, поехал вниз по шершавому от лишайников ситаллу, пока не уткнулся ногами в затылок кабины. Конечно, он мог соскользнуть, сорваться и упасть с комбайна в бризоловую болотину, заполнявшую бетонный колодец ракетной шахты, однако на страх у Мити уже не было сил. А двигаться дальше оказалось проще. Хватаясь за поручни, Митя добрался до двери.

Высокий борт колодца отрезал свечение вечернего неба, харвер висел на стене в тени; кабину заполнял призрачный синеватый полумрак — ещё горели мониторы, густо оплетённые зеленью. Зелень заняла весь объём помещения, как живая пена, колыхалась в воздухе — то ли моховая паутина, то ли сети водорослей, то ли пух из плесени. Митя погрузился в мягкую и влажную прохладу. Он даже не понял, попал ли на водительское кресло: его держало как в гамаке, как на зыбкой перине. И он наконец ослабил волю. Он ведь дошёл до конца своего человеческого пути.

Это было блаженством — тихо растворяться в огромной жизни, сохраняя себя лишь настолько, насколько хотелось. Чужая вегетация впитывала его в себя — и становилась его собственной. Не испытывая ни страха, ни отторжения, Митя ощущал, как его почти неосязаемо оплетает, опутывает и окутывает что-то невесомое и всесильное, будто магнитное поле. Оно проникает в тело, подключается к нервам, снимая боль, сшивает его с миром, пусть и не так, как он привык. Что-то в нём размывается, тает — то, что было неважным; рисунок его взаимосвязей с окружающим разбегается и ветвится, словно изморозь на окнах; но что-то в нём и остаётся неизменным — то, без чего нельзя.

В нём оставалась горечь. Горечь за Серёгу. Иррациональное сожаление — ведь Серёга не был ему братом ни физически, ни ментально. И тем не менее что-то странное ведь соединило их накрепко… Однако Серёга не осмелился сделать самый главный шаг, не решился уйти — и увяз там, где бригады и бригадиры, где ложь, насилие и подлость. С лесорубами ему было понятнее и проще. Как и всем лесорубам, ему не нужны были ни совесть, ни будущее. Ну и ладно. Не для Серёги же он, Митя, был создан селератным лесом…

А для кого? Для чего? Глупо спрашивать, но в чём смысл его появления?

Природа функциональна. Даже ошибки её — стратегические страховки, которые просто не потребовались. Цель у жизни одна: продлиться, выстоять в борьбе за существование. А селератный лес тоже ведёт яростную борьбу. Он не хочет превращаться в бризол или фитронику. Не хочет, чтобы его вырубали. Он врастает в машины и людей, превращая их в чумоходы и лешаков. И появление Мити подчиняется той же логике — как иначе? Он, Митя, создан, чтобы защищать селератный лес. Создан, чтобы спасти.

У фитоценозов нет никаких орудий, нет изобретательного мозга и ловких конечностей, поэтому для обороны селератный лес использует достижения врага. Чумоходы — инструменты фитоценозов, а лешаки — наверное, их разум. Селератный лес отбивается чумоходами, а думает лешаками. Конечно, Митя знал это выражение: бог не имеет иных рук, кроме наших. И селератный лес мог защищаться от людей только людьми. Но что же такое тогда мицелярис?

И Митя понял, в чём ошибались Ярослав Петрович и его работники из «Гринписа». Мицелярис — не мозг. Ему нет аналога в организмах других обитателей Земли. Мицелярис нужен не для того, чтобы мыслить. Он нужен для эволюции, для развития, для создания чего-то нового. Он способен транслировать эволюционные технологии жизни, программы преображения — потому и способен воспринимать, копировать и переносить нейроконтуры. Селератный фитоценоз как бы меняет водителя в машине — хоть в лесорубном комбайне, хоть в человеке, а мицелярис меняет саму машину. Мицелярис — это воплощение потенциала жизни. Живой артефакт невероятного и прекрасного будущего, который вдруг провалился в гнусный день сегодняшний.

Конечно, мицелярис возник в результате случайного сочетания факторов. Сошлось всё: излучение со спутников, нетронутый селератный фитоценоз в бывшем заповеднике, вечная угроза вырубки, заброшенный военный объект в недрах горы… Но какая разница, что мицелярис — дитя случая? Мицелярис — первая искра, которую первый троглодит вдруг высек из камня, и неважно, в какой пещере это произошло. А Митя должен сберечь чудотворный огонь.

Да, сберечь, потому что Егор Лексеич Типалов его бестрепетно погасит.

Бригада Типалова вырубит всех «вожаков» Ямантау, и ебись оно конём.

И у Мити было оружие против бригады — харвер.

А Егор Лексеич в это время стоял на краю затопленной ракетной шахты и рассматривал чумоход, в котором спрятался Митрий. Надёжное местечко, ничего не возразишь. И пешком не подойдёшь, и стрелять нельзя.

За волнистым гребнем дальнего хребта высоко и просторно разгорелся багряный закат, по горизонтали его зарево было рассечено синим лезвием плоского облака. В ожесточённой и нежной красоте небесного пожарища чудилось что-то печальное, будто неотвратимость судьбы. Через поляну с бетонными руинами и жерлами ракетных шахт от одиночных сосен на опушке протянулись узкие, длинные тени. Ядрёный бор на склоне и зеленел, и краснел, а над ним в густом сапфировом небе лунной бледностью проступал промятый и потрескавшийся купол горы Ямантау. Харвестер Егора Лексеича причудливо торчал над краем шахты, словно выпрыгнул из неё, как гигантский кузнечик со своими усами, крыльями и задранными коленями.

— А где Щука и «спортсмены»? — не оборачиваясь, спросил Егор Лексеич у бригады, что виновато толпилась у него за спиной.