За дверью шлюза располагался другой бетонный отсек — тамбур, и только здесь Алабай обнял и поцеловал Вильму. Он знал, что учёные видят его на экране монитора, но Вильму следовало поцеловать — так проще будет потом ею командовать, и Алабай рассудил, что лучше проявить нежность к бабе на глазах учёных, чем на глазах своей бригады. А Вильма, конечно, ничего не заподозрила. Она ослабла в руках Алабая, и Алабай еле оторвал её от себя.

По железной лесенке они спустились на землю. Серёга уже замаялся ждать на улице в темноте — хоть обратно к Типалову сваливай. Алабай зорко оглядел Бродягу с головы до ног и дружелюбно хлопнул по плечу:

— Что ж, поработаем вместе, Дмитрий. Как дело сделаем, я отзвонюсь, и тебя там примут, — Алабай кивнул на бетонный утёс у себя за спиной. — Такова моя сделка с миссией. Без моего согласия ломиться туда тебе бесполезно.

— Лады, — ответил Серёга, невольно подражая Егору Лексеичу.

Алабай сунул в рот два пальца и свистнул.

Серёга понял, что у входа в «Гарнизон» Алабай расположил засаду, и всё это время за ним, за Серёгой, кто-то наблюдал. Что ж, Алабай — не дурак, подстраховался… В темноте леса появились неясные фигуры. К лестнице с разных сторон приближались четверо с автоматами и повязками на лицах.

— Операция закончена, — сказал Алабай своим людям. — Идём на базу.

Люди молча разглядывали Серёгу. А затем один из бойцов Алабая вдруг стащил с лица повязку, и Серёга узнал Щуку.

— Здорово, кореш! — осклабилась Щука.

— Здорово, — насторожённо буркнул Серёга.

— А я теперь с банды стала, тут нормальные пацаны.

— Рад за тебя, — сказал Серёга.

— Я тебя не поблагодарила, что ты шухер не поднял, когда я у моста сдёрнула… Вот — благодарю! — Щука щедро протянула Серёге руку.

Серёга пожал её ладонь — твёрдую и широкую, как у мужика. Но Щука почему-то вцепилась в Серёгу, не отпуская его руки, и вперилась в него.

— Начальник! — негромко окликнула Щука Алабая. — А это не Бродяга! Я Бродяг-то чую! Это брат его близнец! Наебали тебя, командир!

Не вылезая из спального мешка, Егор Лексеич повернулся на правый бок и приподнялся на локте, приложив телефон к уху.

— Ты уж не серчай на меня за поздний звонок, Геворг Агазарыч, — сказал он. — Днём-то завертелся… Всё нормально в бригаде. Ну, давай, ага.

Митя сидел перед бригадиром на коленях. Матушкин стоял поодаль.

— Назипова дошла до Татлов, — убирая телефон, сообщил Егор Лексеич. — Утром её на Белорецк увезут в больничку. Дрочи спокойно, Витюра.

Матушкин молча растворился во мраке.

— Простите, что вот так вот разбудил вас, — на самом деле Митя никакой неловкости не испытывал; наоборот, он даже немного гордился, что может теперь без всякого пиетета поднять Типалова хоть посреди ночи. — И простите, что угрожал пойти в Татлы. Но вопрос надо было закрыть.

— Ещё раз такое выкинешь — вышибу на хуй с бригады, и ебал я в рот, что ты Бродяга, — мёртвым голосом ответил Егор Лексеич и улёгся в спальник.

Митя потоптался на перроне, не зная, что делать, и спрыгнул на рельсы. На душе у него было непривычно легко, спать совсем не хотелось, и тягостная дурнота пока отступила. Митя думал о Матушкине, да и не только о нём. В этих людях — в лесорубах — ещё оставалось что-то хорошее. Заплёванное, неосмысленное, загнанное в дальние углы. И порой оно всплывало, пусть криво и нелепо. Порой эти люди вдруг тревожились о других больше, чем о себе… Порой вдруг ощущали, что есть вещи превыше вегетации: есть любовь, талант, служение… Вещи, совершенно бесполезные в жизни лесорубов, но почему-то всё равно необходимые. Может, ещё не всё пропало? Ещё где-то сохраняются островки человечности?.. Мите хотелось убедить себя, что он отыскал путь, который приведёт его к примирению с судьбой.

С перрона почти бесшумно, как кошка, спрыгнула Маринка.

— Чё спать не лёг? — как бы ни о чём спросила она.

Митя улыбнулся. Пускай Марина сама определит, что ей надо.

— Погуляем? — небрежно предложила Маринка.

Они шли по ночному селератному лесу по колено в папоротниках. Месяц мерцал сквозь кроны, словно каждому высокому дереву в тёмную путаницу ветвей вплели тонкую серебряную нить. Мите показалось, что он погрузился в смолистую свежесть леса будто в радиоэфир: как в многоголосице шумов звучит тишина мироздания, так и в тесноте чащи звучал гул неизмеримого простора. Митя слышал, что лес не умолкает ни на мгновение; он шепчется, бормочет, поучает кого-то, ворчит, тихо смеётся, рассказывает сказки и поёт. Он сам для себя и властелин, и раб, и победитель, и побеждённый, и награда, и возмездие. Его бесконечное, замкнутое на себе разнообразие подобно вечному двигателю — это источник неиссякающей жизненной силы. И Митя, чувствуя своё родство с лесом, убеждал себя, что он сильнее своей судьбы. Он добьётся счастья даже здесь, где ему выпало жить, он найдёт и соберёт вокруг себя хороших людей, он непременно сделает что-то важное и нужное.

— Витюра — чмошник, — презрительно заявила Маринка.

А Митю переполняло мудрое великодушие.

— Он любит как умеет. Зато ведь любит.

Маринка покосилась на Митю. Конечно, он хороший. Но очень странный. Когда он говорит про лес — офигеть как интересно и даже страшно. А когда про жизнь — то какую-то хрень несёт. Однако Маринке нравилась его хрень. В Митькином непонимании жизни она чуяла залог собственного превосходства.

— Я знаю, что ты не уедешь, — сказала она, испытующе глядя на Митю.

Митя помолчал.

— Похоже, так, — согласился он.

Митя не сказал твёрдо и точно, но Маринка догадалась, что он уже принял окончательное решение. Догадалась по изменениям в Митьке — лёгким, почти незаметным. Он как-то иначе шагал, иначе держал плечи, иначе двигался, даже говорил чуть иначе — увереннее, что ли, как-то свысока… Маринка где-то уже видела такую манеру. Где? У кого?.. У дядь Горы?..

В ответе Митьки Маринка не уловила горечи — и это взбудоражило её, как обещание удовольствий. Значит, она крепко зацепила Митьку и он станет её Бродягой, её парнем, её имуществом. Серёга, блин, не такой. Он вертится вокруг, но у него всегда свои дурацкие закидоны: ясное дело, он преданный, но, как уличный пёс, не способен кому-то принадлежать. А Митьке деваться некуда. Да он и не видит ничего зазорного в том, чтобы принадлежать.

Маринка заскочила немного вперёд и перегородила Мите дорогу. Митя остановился. Маринка приблизилась к нему вплотную, положила руку ему на затылок — такой же вихрастый, как у Серёги, — и пригнула его голову к себе. Митя всё понял и обнял Маринку. Губы у неё были мягкие и горячие. Митя целовал Маринку уже так, как целуют свою девушку, но не стал её лапать, как непременно полапал бы жадный Серёга, и это Маринку слегка разочаровало. Сейчас она жаждала всего, и разная там культурность ей только мешала. Лес в глазах у Маринки был тёмный-тёмный, затихший, как соучастник, деревья напряжённо растопыривали ветви, движения вязли в густой синеве.

Но Митя вдруг распрямился и оглянулся куда-то в сторону.

— Кажется, там кто-то в кустах…

Маринку весело распалил его страх.

— Чё, Серёгу боишься? — шёпотом дерзко спросила она.

Митя посмотрел на Маринку, и в его взгляде она с удовольствием прочла мягкую готовность не отступить и взять своё.

— Никогда его не боялся, — с лёгкой усмешкой ответил Митя.

Сладкая игра в опасность увлекала, и Маринка поддалась ей.

— Серёга крутой, — поддразнивая Митю, сообщила Маринка. — Он Харлея убил и бросил в болото. Только никому не говори.

Митю позабавило, насколько наивно это звучит. Агрессивные и грубые лесорубы — и Серёга с Маринкой тоже — зачастую были инфантильны, как злые дети. Угрозы и хвастовство у них всегда были про деяния по максимуму.

— Врал он тебе, — сказал Митя. — Впечатление хотел произвести.

Ему стало жалко Серёгу и чуть-чуть стыдно за его убогие выдумки.