Шаги звучат глухо, свет фонарей дробится в конструкции лестницы.

— Рефугиум — это заповедник, да?

— Бывший заповедник. Сейчас — естественное убежище леса. Где есть селератное облучение и нет вырубок. Ведь мицелярис связан своей микоризой с фитоценозом на поверхности.

— Там же деревья, — удивляется Лена. — А тут гриб. Разные формы жизни.

— Грибы срастаются мицелиями друг с другом и с корнями деревьев. Это общее благо: увеличивается активная поверхность корней. Дерево поставляет питательные вещества для гриба-симбионта. Гриб поглощает до трети того, что дерево производит. А в коммуникации между фитоценозом и мицелярисом главную роль играют коллигенты. Они аккумулируют энергию и питательные вещества, выработанные лесом, и перегоняют их мицелярису.

— Они вроде сердец?

— В принципе — да, но механизм транспортировки мы ещё не понимаем. У деревьев ведь нет мускулатуры или перистальтики. Абсорбционный потенциал древесины не слишком-то велик. Однако процесс передачи существует объективно.

— Лес кормит это чудище в пещере?

— Поначалу мы так и думали. Потом наконец выяснили, что фитоценоз и мицелярис — не жертва и паразит, а единое целое. Селератное облучение не проникает на объект «Гарнизон», а скорость вегетации у мицеляриса такая же, как у леса наверху. Между мицелярисом и фитоценозом идёт интенсивный обмен сигналами, его суммарная мощность — как у высоковольтной ЛЭП. Гормоны гриба регулируют развитие клеток древесины. А лес защищает себя от вырубки биотехнологиями гриба. В общем, здесь всё — тайна.

Тайна словно растворена в воздухе, в темноте и тишине заброшенных бетонных подземелий, где безмолвно набирает силу неведомая жизнь.

— Если альфа-деревья — сердца, то мицелярис — как бы мозг фитоценоза?

— А комплекс «Гарнизон» — череп, — усмехается Митя.

Отодвинув ржавую дверь в стальной раме, они входят в гигантский ангар. Плечевые фонари не достают до противоположного конца, но высвечивают тупые морды выстроенных в ряд вездеходов с панцирями антирадиационной защиты и пулемётными башенками. Вдали видны два вертолёта на плоских колёсных тралах. И всё поверху толсто заросло серо-белёсой живой массой грибницы. Сплетение мясистых верёвок, вздутия, пучки языков, щупальца, потёки, бесформенные губчатые тела, перепонки, ветвящиеся жилы, слизь… Сверху, с потолочных ферм, свешиваются рваные пряди корней — они словно шевелятся в потоках воздуха. Зрелище и завораживающее, и тошнотворное. Кажется, что стоянку мёртвых апокалиптических машин захватили какие-то отвратительные пришельцы или космическая чума.

— Ф-фу, Димка… — морщится Лена.

— В других бункерах такие же скопления, — говорит Митя.

— Я будто бы внутри кишечника.

— Скорее, нейросетей, — поправляет Митя. — Это — гифы, грибные нити. Это — тяжи, транспортные корни. Это — плодовые тела, у мицеляриса они стали рудиментарными. Но у половины органов мы не знаем назначения.

Митя опускает кофр на широкий бампер вездехода.

— А я здесь чем помогу? — спрашивает Лена. — Я же тестировщик айти.

— Вот и будем сканировать систему. Составим нейрокарту. Найдём в этой паутине затаившихся пауков.

Лена неловко закидывает голову, оглядывая ангар:

— Оно что, мыслящее?..

— Об этом тебе лучше говорить с Ярославом Петровичем…

Изумлённое лицо девушки за стеклом шлема растворилось в какой-то зыбкости. Митя лежал в окровавленных папоротниках и умирал, а его память извергалась образами и картинами. С прошлого спадали ветхие завесы.

Мите казалось, что он в полусне вытянулся на мягкой кушетке и его осторожно ворочают — приподнимают голову, чтобы поправить дыхательную маску, вводят в вену иглу. Это делает Ярослав Петрович. Низенький и толстый профессор похож на хирурга, его сильные волосатые руки обнажены до локтей. По телу у Мити растекается холод. Так действует электролит.

— Пусть дойдёт до сосудов мозга, и начнём съёмку, — говорит Ярослав Петрович. — Лена, будьте готовы. Дима, ты меня слышишь?

— Соображаю… туго… — мямлит Митя.

— Так и должно быть. Тормозим нейронику для точности копирования.

Митя находится в одном из командных пунктов объекта «Гарнизон». Три стены заняты светящимися видеопанелями и пультами управления. Неровно горят тусклые лампы, сохранившиеся со времён эксплуатации «Гарнизона». Повсюду — на аппаратуре, на стенах, на бетонном полу и на бетонном потолке — плесень, мох, лишайники. За одним из пультов сидит Борька Мирошников.

— А почему Дима? — спрашивает Лена.

— Взяли самого бесполезного, — тотчас объясняет Борька.

— Не верьте ему, Леночка, — вздыхает Ярослав Петрович. — Причина — в отслеживании результатов эксперимента. Вдруг последствия проявятся только в лесу? Их сможет увидеть только Бродяга. А наш Бродяга благосклонен лишь к Диме и ни с кем другим из миссии сотрудничать не желает. Так что для эксперимента у меня не было иных кандидатур, кроме Димы. В общении с Бродягой он лучше прочих опознает своё собственное влияние на фитоценоз.

— Я сам… вызвался… Лена… — мямлит Митя. — Всё… нормально…

Лена подкатывает большой прибор на колёсиках — нейроэнцефалограф.

— Человек и мицелярис — существа разной природы, — Ярослав Петрович проверяет у Мити пульс. — Очень трудно найти область соприкосновения для контакта. Пока мы знаем одну сферу схожих действий — программирование. И мы, и фитоценозы программируют поведение машин. Поэтому мы попробуем наладить коммуникацию через компьютер.

— Сейчас ты снимешь нейроконтуры с этого балбеса, — весело заявляет Борька, — и мы получим информационного Димку. А я запихаю его сюда, — Борька пинает по опоре стеллажа для системных блоков. — Здешняя машина — видишь? — древняя, не фитронная, и вся заросла. Так что наш супергриб уже пролез в её мозги. Там-то он и встретится с инфокопией Димки. Посмотрим, что дальше будет. Авось до чего-нибудь толкового договорятся.

— А сами Бродяги — не образец контакта? — спрашивает Лена.

— Увы, нет, — отвечает Ярослав Петрович. — И Бродяги, и машины — это инструменты селератных фитоценозов, а не собеседники. Фитоценозы отдают им команды, и не более того. Вы же не общаетесь с роботом-пылесосом.

— По-вашему, фитоценозы разумны?

— Сложно сказать, Леночка, — улыбается Ярослав Петрович. — Селератные фитоценозы обучаются, у них есть цель — самосохранение и есть воля для достижения цели. Они изменяют среду обитания. Пока ещё недостаточно, чтобы спастись от тотальных вырубок, однако интенция безусловна.

— Среди всех селератных фитоценозов фитоценоз Ямантау — самый умный, — добавляет Борька. — Потому что у него есть мицелярис.

— Я… выясню… что он… такое… — сквозь немощь обещает Митя.

Ярослав Петрович похлопывает его по плечу.

— Мы, друзья, делаем великое дело, — серьёзно говорит он. — Самое значимое в новейшей истории после изобретения интернета. Конечно, наши методы весьма топорны. Конечно, мы осмысляем новую реальность в старых категориях. Но мы с вами прорываемся к онтологии цивилизации. Мицелярис — это не просто экологическая аномалия. Грешное и корыстное человечество в процессе освоения среды неожиданно для себя породило нечто небывалое. И мы должны понять, что за чудо перед нами. Биологический компьютер, потенциально способный управлять планетой? Непроснувшийся ещё разум природы? Новый этап нашей эволюции? Артефакт ноосферы? Эмбрион бога?..

А потом Митя снова уплывает в беспамятство. Может быть, в то — уже давно прошедшее, а может быть, в нынешнее — в лесу возле станции Пихта.

А ведь однажды он уже умирал… Да, такое было. Но смерть он помнил отчуждённо, будто не свою. Смерть — это чёрная колыбель. И его укачивало, опуская всё глубже и глубже. Он тонул в болоте. Вокруг была бурая жижа. Он задыхался, и в груди у него тлела пуля, что утягивала его вниз, точно большой раскалённый камень. Он чувствовал, как жар от пули сопротивляется холоду болота. Прорва заботливо окутывает его зыбкими паучьими сетями, баюкает и запускает в него вкрадчивые чуткие щупальца. Камень в его груди остывает, всё меркнет, и он чувствует, что болото сначала пробует дышать за него, а потом и думать. Время для него останавливается, а для болота — нет, и болото будто бы неспешно расплетает свою добычу на нити, как пряжу, а потом сплетает нити обратно, и уже не совсем так, как было. И к нему сквозь муть возвращается ощущение себя самого, ещё живого: он покоится в трясине, словно в околоплодных водах, вокруг — ряска, водоросли, тина, мягкие комья ила и слизь. Он двигает ногами, разгребает жижу руками, давится чем-то, ползёт на берег, как древняя кистепёрая рыба, что первой выбралась из моря на сушу, корчится в грязи, выблёвывая гниль, и тоненько дышит…