Егор Лексеич сразу уловил суть — и сразу понял, что условия хорошие. Если следовать здравому смыслу, то надо принять их без оговорок. Но Егор Лексеич не хотел подчиняться здравому смыслу. И подчиняться Алабаю он тоже не хотел. Он — бывалый бригадир, а этот «спортсмен» — хлыщ городской. Тренажёры, стероиды и гаджеты — вот что такое Алабай. В здешних лесах он, Типалов, через такие переделки прошёл, что Алабаю и в кошмарах не снилось. Такими Алабаями он жопу вытирал. Он не потерпит чужой воли над собой.

— Иди на хуй, — выдохнул Егор Лексеич и с облегчением отключил связь.

Холодовский ничем не проявил своих чувств.

— Что скажешь, Саня? — поглядел на него Егор Лексеич.

Припекало солнце, шумела речка, над осокой блестели стрекозы.

— Алабай знает про харвер и Бродягу, — задумчиво произнёс Холодовский. — И он успел перескочить на Инзер, хотя двинуться по Инзеру ты решил только сегодня утром… Лексеич, у нас в бригаде — шпион Алабая.

Егор Лексеич потёр небритый подбородок.

— Да, — просто согласился он.

Холодовский был удовлетворён, ведь бригадир не стал с ним спорить.

— Алабай на путеукладчике сидит, — Холодовский поднялся на ноги и принялся отряхиваться. — А путеукладчик находится километрах в трёх от нас, караулит нижний мост, я с коптера заметил… Лексеич, давай я схожу туда и пристрелю Алабая. Разве сложно? Без Алабая его бригада — ноль.

— На путеукладчике с Алабаем как минимум двое.

— Ну так и я в лоб атаковать не буду. Залягу в кустах с автоматом и выжду, когда Алабай сам под огонь подставится.

Егор Лексеич, прищурившись, посмотрел на Холодовского снизу вверх. Холодовский загораживал солнце — высокий, стройный, сплошь тёмный, но в слепящем ореоле. Он казался оружием — точным и беспощадным.

— Лады, — кивнул Егор Лексеич.

Холодовский направился к мотолыге — к бригаде, что отдыхала в сетчатой тени откинутой решётки. Сначала Холодовский влез в мотолыгу и достал свой автомат, проверил рожок, рассовал по карманам то, что могло пригодиться, а потом спрыгнул обратно в траву.

— Буду «спортсменов» щёлкать, — буднично оповестил он. — Кто со мной?

Первым подскочил Костик:

— Я! Меня возьми!

— Куда?! — Алёна схватила его за шиворот. — Не пущу!

— Да ёбанный в рот, мам! — взвыл Костик.

— Не пущу! — с непробиваемым упрямством повторила Алёна.

— Меня возьмёшь? — прищурилась на Холодовского Маринка.

— Нет, — без колебаний ответил Холодовский.

Это было такое откровенное «нет», что Маринка сразу полыхнула — но смолчала. А Серёга выдохнул с облегчением — не надо никуда тащиться.

Больше желающих не отыскалось. Калдей дрых в траве, а Фудин сделал вид, что чем-то занят. Матушкин сморщился и замахал руками: «Не хочу!» Серёга сделал виноватую морду. На прочих Холодовский и не рассчитывал.

Он повернулся и пошагал к реке.

Он хорошо запомнил окружающую местность по трансляции с коптера. Река здесь делает излучину, огибая небольшой отрог хребта Нары с отвесным утёсом, а железка идёт через отрог по выемке. От выемки до верхнего моста тянется прямой участок, на котором и стоит путеукладчик. Точнее, не стоит, а катается туда-сюда, наблюдая за рекой перед нижним мостом. Верхний мост, до которого мотолыга не доехала, скорее всего, защищает вторая засада.

Пружинисто прыгая по камням, Холодовский перебрался на другой берег мелкого Инзера, даже не замочив ног. За травяной опушкой начался еловый перелесок. Прикрываясь руками от колючих лап, Холодовский продрался к откосу железнодорожной насыпи. В сырой и оплывшей дренажной канаве гнил раскоряченный бурелом. Насыпь с ржавыми рельсами заросла тонкими осинками, но путеукладчик их все поломал и примял. Холодовский пошёл по шпалам, путаясь в листве и ветвях. Насыпь превратилась в выемку — в ров с крутыми стенками. А потом земля словно опустилась, и Холодовский сверху снова увидел долину Инзера. Где-то там впереди находились враги.

Холодовский свернул с железной дороги в дикий, спутанный дерезняк. К путеукладчику, как к зверю, надо было подкрасться незаметно. Холодовский старался продвигаться бесшумно — не лез напролом, а подныривал, раздвигал зелень, выискивал просветы, ступал мягко, чтобы не хрустеть хворостом. Он приблизился настолько, что услышал гудение дизеля, негромкие голоса людей и какое-то металлическое бряканье. Путеукладчик был совсем рядом.

Где-то позади раздался странный многослойный шорох и лёгкий топот. Холодовский стремительно обернулся, хватая автомат, — но не успел. Мощный удар в плечо сбил его с ног. Холодовский упал спиной в кусты. А сверху на него вскочил здоровенный рыжий пёс. Он поставил передние лапы Холодовскому на грудь. В горле у пса рокотало рычанье. Пёс готов был рвануть человека зубами, если тот шевельнётся. Холодовский и пёс смотрели друг другу в глаза. А потом пёс глухо залаял, призывая хозяина.

Митя сидел в тени, привалившись спиной к стальному катку мотолыги. Каток был чисто промыт речной водой, и Митя не боялся испачкаться. А даже если бы испачкался — ну и что? Мите это было безразлично. Он устал от своего плохого самочувствия. От тошноты, головокружения и смутных видений. Он словно бы раздвоился: сидел, думал — и бредил наяву.

Откровения Алика Арояна только усилили чувство раздвоения. Был один мир, ублюдочный и циничный, в котором спецназ искал беглую каторжанку, под берёзами лежали отравленные мертвецы, а соперники поймали их бригаду в ловушку… И был другой мир, технологичный и мутагенный, где селератным излучением подстегнули фитоценозы, где грубо вторглись в природу человека и покалечили устройство общества… Понятно, что катастрофа являлась лишь следствием прежних заблуждений. Понятно, что на уродстве жизни вырастали поганки бесстыжего обогащения. Понятно, что всё было щедро залито ложью. Но он, Митя, вынужден был существовать сразу в обоих мирах, ни с каким не пребывая в согласии. Тут поневоле начнёшь сходить с ума. Тут борешься уже не с жестокостью и несправедливостью, а с собственной шизофренией. Здесь не руководствуешься сочувствием к другим людям — здесь отстаиваешь цельность своего рассудка. Здесь жаждешь не добра, а здравого смысла.

Серёга видел, что Мите сейчас худо. Серёгу это беспокоило и напрягало. Он вглядывался в лицо брательника, с тревогой узнавая себя самого.

— Чё, опять херово, Митяй? — спросил он. — Это ты дозу словил, когда на мопедах ездили. Давай тряпку намочу, на башку положишь.

— Давай, — согласился Митя.

Обычно чужие беды вызывали у Серёги лишь насмешку превосходства. Он считал себя поумнее других и верил, что не попадёт ни в какие передряги. Но Митя — он был точно таким же, и с ним стряслось хрен знает что. Выходит, и с ним, с Серёгой, такое тоже возможно?.. И Серёга вдруг почувствовал себя Митей — как ему одиноко здесь и непонятно. Конечно, для него тут всё чужое.

Маринка смотрела на возню Серёги с братом и думала о Серёге. Что в нём не так? Что вообще не так? Ей не нравится, что Серёга слишком покладистый? Ей бы хотелось, чтобы её парень был надменным и по-хозяйски властным? Но таким был Харлей, и это её бесило. Или чтобы парень был дерзким и наглым? Но таким оказался Костик, мелкий говнюк. Почему же Серёга-то раздражает?

Потому что он послушный. Слово «послушный» — какое-то не такое, но примерно сгодится… Конечно, Серёга может сунуть в рыло любому козлу, может угнать самосвал-чумоход, вот только это как бы внутри правил. Козлов надо бить, чумоходы — ничьи. И правил Серёга не нарушает. А она, Маринка, нарушает. Мечтает стать бригадиром, и это не по правилам. Бабы не бывают бригадирами. И Серёга просто не видит её мечты, не принимает всерьёз. Тот же Холодовский, когда пошёл стрелять «спортсменов», просто отмахнулся от неё, от Маринки, будто она и вправду была мухой, а Серёга только рад был. Он, как и все, считает, что не дело для девки биться с врагами. Или руководить бригадой. Приспичило в командировки ездить — так ездий как тётя Лёна при дядь Горе, кто мешает?.. Просто Серёга — да он как все: ничего особенного!..