— Я просто не мог тогда понять, что отец…умирает. Такой взрослый и сильный, такой уверенный, уважаемый…его тело холодело с каждым часом. Отказывался верить в это. Только утром я понял, что…что он мертв. Но под обломками кареты, придавленными камнями сверху даже дышать было тяжело. Выбраться же и вовсе казалось нереальным…Так прошло три дня. Когда я уже потерял надежду, потерял веру и начал забывать, что когда-то от моего отца пахло дорогим табаком, а не сладкой гнилью, три молодых и крепких парня, случайно проезжающих мимо, пришли мне на помощь. Сначала я решил, что мне чудится. Но потом один из них прокричал, чтобы я хватался за его руку, пока двое других приподняли часть конструкции, что не мне давала возможности выбраться. Эта же рука, что проверяла слабеющий пульс отца и после отмечала, как падает температура его тела…отчаянной хваткой вцепилась в шанс выжить, — пальцы мужчины сжимаю мою влажную от пота ладошку крепче.

Я позволяю ему это. Я готова позволить ему что угодно. Совершенно не имею никакого иммунитета перед мужем. Потому что…его благополучие для меня оказывается важнее чем мое собственное.

Глен продолжает:

— Я едва стоял на ногах, а сил бороться за свою жизнь не было во мне вовсе. Имею эти люди плохие намерения, сил противостоять им у меня не было совершенно. Они быстро прознали, кто я такой. И…они привели меня в чувство, напоили и отвезли домой…Уж лучше бы эти молодые совсем еще парни меня тогда прикончили!

— В смерти отца мать винила меня. Наверное, за годы жизни вместе она все же смогла его полюбить. И вдвойне жаль, что осознала она только его потеряв. Ей было тяжело перенести его кончину. Почему выжил я, а не он — вот что она часто у меня спрашивала. Для нее я был виновен в том, что остался жив, в том, что маленький Генри остался без отца, а она без мужа. Каждый раз, когда она меня видела, она кричала, что это моя вина. А когда кто-то долго тебе говорит одно и то же, ты начинаешь верить, что так и есть на самом деле. Я действительно верил. Долго верил, что мои руки…что все случилось из-за меня, из-за того, что отец так хотел вернуться домой в тот же день, не желая оставаться на ночевку, чтобы утром мы, семьей, в мой день рождения, могли поесть вместе…

Переняв титул герцога, я стал искать настоящих виновников трагедии. Я отчаянно желал доказать матери, что это не моя вина. Первыми подозреваемыми стали жители той деревушки. Не помню, как смог добраться туда сам, но они знали, что я приду. Несколько мужчин из тех, что были жалобщиками, окружили меня прямо на единственной улице поселка. Все был словно во сне, как будто пелена из гнева и ярости закрывала мне глаза…В себя привел меня плачь ребенка, на глазах которого я этими руками едва не лишил его отца жизни…

У меня сводит желудок. Но я не отнимаю руки и не издаю ни звука. Все это время Глен не поднимает головы, не ищет моего взгляда. Может, он страшится увидеть в моих глазах осуждение? Но кто я такая чтобы судить, даже представить не могу, каково было пережить такое.

Мужчина продолжает отрешенным тоном:

— Чем был я лучше тех, кого так отчаянно искал и ненавидел? Кого хотел наказать за те муки, что все никак не желали заканчиваться? Больше я поместье старался не покидать, поручая вести расследование своим рыцарям. Их полномочия возросли. Пытки, применение насилия, выбивание показаний…после разрешения от нового герцога этих земель им дозволялось многое. Я думал, что избавляю земли от засилья «зверья», что развелось за годы мягкого управления отца…Он так старался, с такой добротой относился к этим людям. Строил для них больницы, а для их детей школы, горел новыми идеями и проектами по благоустройству…И для чего? Чтобы умереть такой бессмысленной бесславной смертью?!

На несколько секунд воцаряется тишина. А после муж продолжает:

— Через полгода после случившегося мама начала оправляться. Кажется, она даже пыталась попросить у меня прощения, старалась загладить свою вину…Я думал, потихоньку наша жизнь устаканивается, но на самом деле ей всего лишь нужно было от меня разрешение на повторный брак, — Глен поднимает голову, замечаю на его губах кривую усмешку. — Ее любовь, руинами которой она меня попирала, которую использовала против меня слово пыточное орудие, продержалась шесть месяцев.

Я поджимаю губы. Разрешение на новый брак от сына, ставшего главой семьи в пятнадцать лет, полгода назад потерявшего отца в таких ужасных обстоятельствах. Сломленного, винящего себя мальчика хладнокровно покинуть, бросить на произвол судьбы…Я не имею права судить, но кажется, от бесконечной ненависти к этой женщине меня отделяет лишь факт того, что она произвела на свет того, кто мне очень дорог.

— Я его ей дал. Но забрать Генри не разрешил. Да и мой венценосный дядюшка вмешался, как никак, младшенький Грейстон — наследник герцогства, случись со мной что-то как с отцом… Уезжала она со скандалами и криками. И тем не менее, не имела никаких сомнений и мыслей остаться, как бы не плакал и не умолял ее об этом ее драгоценный младший сын. Ее любовь не стоила ничего перед возможностью начать новую счастливую жизнь как можно дальше. Генри долго грустил, а потом выдал, что я лишил его матери и он не желает иметь такого брата. Сейчас он уже этого может и не вспомнить. Для меня, той малолетней и неопытной версии меня, тогда это стало последней каплей.

Я своими руками рушу счастье дорогих мне людей. Если бы я только был старше, умнее, сильнее, способнее…обернулось бы все так? Может быть, я и впрямь проклят? Может, действительно приношу несчастья?

На мою ладонь, сцепленную в замок с пальцами мужа, которую он держит у себя на бедре, падает горячая слезинка. Никогда раньше не видела, чтобы мужчина плакал. Всего лишь одна слеза…но она разрывает мне душу, пусть внешне я никак не реагирую.

— Настоящие преступники так и не были найдены. Но мои люди обнаружили зацепки. Новых свидетелей в этом деле. Я приказал заставить их говорить любой ценой и хладнокровно подписал разрешение на применение силы. А на следующий день, когда решил заняться ими сам, передо мной предстала та троица, что вытащила меня тогда из заваленной и покореженной кареты. Из троих молодых людей после продолжающего всю ночь «допроса» выжил только один. Да, разбойники, промышляющие грабежами, да, у них не было доказательств непричастности, как и свидетельств об обратном кроме собственных слов…и кто бы поверил им, что оказались они в том месте случайно, что это они те, кто спас парнишку, оказавшегося герцогом, что подписал им смертный приговор?

Этими руками я ставил росчерки на бумагах с безликими характеристиками преступлений, решал судьбы людей, вся жизнь которых умещалась на паре строк и состояла из одного лишь скупого списка прегрешений. Да кем я себя вообще возомнил?! Как мог судить о человеке по его проступкам? Разве те молодые парни, пытающиеся своими глупыми шутками развеселить меня по дороге домой, были столь ужасны, что заслуживали смерти? А сколько крови на руках у меня самого?

Я облизываю губы и на языке остается соленый привкус. Оказывается, по моему лицу уже давно безмолвно текут слезы.

— А…значит, я действительно проклят и приношу всем вокруг несчастья. Лучше бы мне тогда не трогать то, что может быть кому-то дорого, чтобы это не разрушить. Перчатки…первую свою пару я нашел в вещах отца. Наверное, он хотел подарить их в мой день рождения. Они были в подарочной коробке. Сначала носил их, потому что это был его подарок, потом уже по привычке, а потом стало без них стало совсем невозможно…

Я сжимаю наши пальцы.

— Но тебе становиться лучше, — говорю тихонько.

Посмотри, ведь ты сейчас держишь меня за руку. Разве это ничего не значит? — хочется спросить, но я молчу.

Глен качает головой, но не отвечает, поэтому, я не знаю, что он имеет в виду, пока у него не вырывается:

— Ты тоже меня покинешь.

Сердце пропускает удар. В его голосе столько уверенности и твердости. Словно это решенный факт, не подлежащий пересмотру. Истина во плоти.