Анастасия Ивановна быстро обжилась в новом доме. Это был ее первый собственный дом, поэтому недели две просто ходила по нему и дотрагивалась до стен, мебели, безделушек на полках, словно убеждалась, что это не сон. После маленьких полутемных комнатушек родительского дома, этот, наверное, казался ей дворцом. Поскольку Александр Меньшиков убыл вместе с царем, я остался главным в городе и уезде, а моя жена — первой леди. К нам сразу же пошли на поклон местная знать и богачи. Я заметил, что большинству людей абсолютно наплевать, кто ими правит. Важно — как. Если не слишком много состригает и дает жить не хуже, чем раньше, или даже лучше, то о предыдущем правители забудут моментально. Петр Первый приказал ничего не менять. Единственное — на следующий год, в начале апреля, запретил торговать табаком кому попало, а только, как и на остальной своей территории, через казну и выборных людей, целовальников. Нарвские продавцы табака поднесли мне по мешочку серебряных монет, согласно объему своих продаж, и чудесным образом стали целовальниками. Подарки получил и приставленный царем к губернатору Нарвы дьяк Ефим Новодворцев, который, собственно говоря, и занимался делами города и уезда. Меня дьяк беспокоил только в тех случаях, когда не мог сам определить, сколько надо положить в карман за решение вопроса или когда сумма взятки была ему не по чину. Нынешний чиновник четко знает, сколько можно брать самому, а сколько только в компании с руководителем. Иначе быстро примеряет пеньковый галстук.

В начале зимы я объехал свои новые владения. Отказав в чине и титуле, царь от щедрот своих пожаловал мне пятьсот дворов неподалеку от Нарвы. Это было чуть более трех тысяч душ. Если учесть, что Петр Первый прощупывал почву о заключении мирного договора со шведами, собираясь вернуть им Нарву, подарок был поистине царский. Чем хорошо было иметь крепостных именно здесь — это наведенным немцами порядком. Все было подсчитано, каждый знал, сколько и когда должен заплатить. Я не стал ничего менять, так что смена собственника никак не сказалась на жизни теперь уже моих крестьян.

Остальную часть зимы проводил в кругу семьи и в компании старших офицеров из оставленных в Нарве двух полков, пехотного и драгунского, с которыми частенько развлекался псовой охотой. Обе мои своры настолько разрослись, что почти половину собак оставил тестю, чтоб не только жена на него гавкала. Он, опять став целовальником, заправлял своей округой. Теперь боится, что снимут, поскольку я ушел «из генералов». Написал ему, что собираюсь в адмиралы. Пусть пугает этим незнакомым словом своих недоброжелателей, которые о море только слышали, но, за редким исключением, никогда не видели.

Зимы опять стали холодными. Лед на реке вскрылся только в середине апреля, а в Финском заливе — на несколько дней раньше. К тому времени шхуна была подремонтирована в сухом доке, спущена на воду и обеспечена экипажем. Часть матросов во главе с боцманом была старая, голландцы и англичане, с радостью согласившиеся податься в корсары, остальных набрал из местных. Зато все морские пехотинцы были русскими. И еще мне прислали на практику десять гардемаринов из Московской школы математических и навигацких наук, основанной царем четыре года назад. Гардемарины за два года в нижней школе научились читать, писать, считать и основам геометрии и тригонометрии. Тех, кто оказался слишком туп, после нижней школы отправили служить солдатами, матросами и даже токарями или плотниками, а остальные были переведены в верхнюю школу, где два года потратили на немецкий язык, математику и морские, артиллерийские и инженерные науки. В сопроводительном письме от начальника школы Якова Брюса мне разрешалось использовать гардемаринов по собственному усмотрению, но чтобы получили навыки, нужные для дальнейшей службы царю и отечеству. Затем их опять вернут в школу на доучивание, согласно проявленным способностям во время практики. Я должен буду написать что-то типа характеристики, кто в чем проявил себя с лучшей стороны, а в чем с худшей. Тех, кто окажется умен и сообразителен, отправят учиться заграницу. Остальные получат низший офицерский чин и пойдут служить в армию или на флот или станут чиновниками.

С гардемаринами получил я письмо и от Александра Меньшикова. После перечня указаний по заготовке провианта для армии и прочих дел, связанных с управлением Нарвы, он приписал, что в прошлом году два русских торговых судна захватили французские пираты и, несмотря на старания наших дипломатов, так и не вернули, ссылаясь на то, что суда шли из Архангельска в Англию и везли товары, которые могут быть использованы в военных целях — мачтовый лес, канаты, смолу, пеньку, и что царь в разговоре с фаворитом обронил, что будет рад, если кто-нибудь из наших захватит пару французских судов, идущих в шведские порты. В ответном письме я поблагодарил за эту ценную информацию.

Правда, сперва я занялся своими делами. Нагрузив шхуну мачтовым лесом, пенькой, смолой и дегтем, так востребованными английскими кораблестроителями, отправился в Лондон. Кстати, с прошлого года все эти товары и пушнину разрешалось вывозить только из Санкт-Петербурга. Царь таким способом завлекал иностранных купцов в новый порт. Поскольку контролировать это в Нарве должен был я, никто не заметил нарушение.

Выйдя из Финского залива, я почувствовал, как соскучился по морю. И погода была не ахти — холодный, пронизывающий северо-восточный ветер при крутой, хоть и не высокой, волне — а меня все равно колбасило от восторга. Лопотание парусов, свист ветра в такелаже, плескание волн, разбивающихся о крепкий, просмоленный и обшитый медью корпус — что еще надо старому капитану, чтобы быть счастливым?!

Разве что поучить молодых и несмышленых гардемаринов. Чем я и занялся. На шхуне такелажа меньше, работать с парусами легче, поэтому гардемарины большую часть времени грызли гранит навигацких наук. Я делал из них настоящих штурманов, обучая и тому, до чего нынешние морская наука и практика пока не добрались. Ребята попались толковые. Особенно сообразителен был Захар Мишуков — крепкий коренастый белобрысый двадцатиоднолетний дворянин, по рекомендации Якова Брюса зачисленный сверх комплекта в Преображенский полк.

На подходе к проливу Эресунн мы встретили два торговых судна под шведскими флагами, но я их «не заметил». Шхуна шла под английским флагом и с английскими документами. Истинную ее сущность шведские капитаны узнают, когда мы вернемся сюда из Лондона.

В столицу Великобритании меня вели не только и не столько торговые дела, а желание пообщаться с сэром Хором. Банкир был очень расстроен, увидев меня живым и здоровым. В придачу я еще и сказал, что думаю лично о нем. Вызвать меня на дуэль он не решился. У англичан, в сравнение с французами, не говоря уже об испанцах, как-то не очень принято рисковать жизнью из-за вопросов чести.

— Мне надо две недели, чтобы собрать такую сумму денег, — выдвинул он условие.

— Даю три дня, — потребовал я, — иначе окажешься в долговой тюрьме.

В выбивании долгов англичане мастера. Не отдал долг в срок — в каталажку. Будешь сидеть в ней, пока сам или кто-нибудь не заплатит за тебя. Надо быть очень знатным и влиятельным, чтобы поплевывать на кредиторов. Это у англичан сохранится до двадцать первого века. Как-то я увидел в Манчестере объявление с предложением кредита кому угодно и без обеспечения и гарантий, только по предъявлению удостоверения личности.

— Как они не боятся давать?! Разорятся ведь! — удивленно спросил я своего старпома-англичанина.

— Во-первых, такие кредиты дают под сумасшедшие проценты, до сорока годовых, а во-вторых, сотрудничают с коллекторскими агентствами, которые вытрясут долг даже из праха покойника в колумбарии, — ответил он.

И при этом английских коллекторов не ругали так, как российских.

Не знаю, что предпринял сэр Хор, но мои деньги вместе с набежавшими процентами вернул в срок. Я пожелал ему и дальше работать так же честно.