[Ральф!]

Не смотри. Не обращай внимания. Забей.

Но он не мог не смотреть. Словно подчиняясь какой-то невидимой, но великой силе, он медленно повернул голову. Он пытался сопротивляться – попутно заметив, что угол снижения самолета стал явно круче, – но это не помогло.

[Ральф, посмотри на меня… не бойся.]

Он предпринял последнюю попытку воспротивиться этому голосу и не смог. Он обернулся на голос и понял, что смотрит на свою мать, которая умерла от рака легких двадцать пять лет тому назад.

Берта Робертс сидела в своем бентвудском кресле-качалке футах в пяти от борта «Чероки» и спокойно вязала, раскачиваясь взад-вперед, на высоте около мили над землей. На ногах у нее были тапочки, которые Ральф подарил ей на день рождения, на полувековой юбилей – с отделкой из настоящей норки, как глупо. На плечи была накинута розовая шаль, скрепленная древним политическим значком: ВЫИГРЫВАЙТЕ С УИЛКИ!

Все правильно, подумал Ральф. Она носила такие значечки вместо украшений… такой у нее был безобидный бзик. А я и забыл.

Единственное, что могло бы считаться фальшивой нотой в этой симфонии (не считая того, что мама давно умерла и болталась сейчас в своем кресле на высоте шестьсот футов над землей), – это ярко-красный платок, который она вязала. Ральф ни разу не видел, чтобы его мать вязала, он даже не был уверен в том, что она вообще умеет вязать, но сейчас она вязала. Спицы сверкали у нее в руках.

[Мама? Мам? Это действительно ты?]

Спицы на мгновение остановились – она перевела взгляд с кроваво-красного платка у себя на коленях на Ральфа. Да, это была его мать – такая, какая она была во времена его молодости, – но это было не важно. Узкое лицо, высокий «умный» лоб, волосы, уже тронутые сединой, и маленький рот, который всегда выглядел строгим и даже слегка раздраженным, до тех пор пока она не улыбалась… это была она.

[Ну-ну, Ральф Робертс! Меня удивляет, что ты вообще задал этот вопрос!]

Но это был не совсем вопрос, правильно? – подумал Ральф и открыл было рот, чтобы сказать это вслух, но потом решил, что умнее будет помолчать – по крайней мере сначала. Справа от кресла, в котором сидела мама, появился какой-то странный силуэт; он быстро оформился в журнальный стенд из вишневого дерева, который Ральф сделал для нее на уроках труда в средней школе. Стенд был забит номерами «Ридерз Дайджест» и «Лайф». Далекая земля у нее под ногами начала исчезать, вместо нее проступил узор из коричневых и темно-красных квадратов, расходившийся кругами от ее кресла-качалки. Ральф сразу узнал его – линолеум на кухне в доме на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид, в том самом доме, где он жил ребенком. Сначала сквозь линолеум еще можно было рассмотреть землю – квадраты полей и огни Дерри, – но потом он стал плотным, непроницаемым. Еще одно призрачное облако превратилось в мамину старую ангорскую кошку, Футзи, которая умерла, еще когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали вместе снимать кино.

[Этот старик был прав, мальчик мой. Тебе не стоило соваться в дела долгосрочников. Послушай слов матери и не лезь в то, что тебя не касается. Слушай, что я тебе говорю.]

Послушай слов матери… слушай, что я тебе говорю. Эти слова Берта Робертс произносила всегда, когда дело касалось ее взглядов на искусство и воспитание детей. О чем бы ни шла речь – подождать час после еды перед тем, как идти плавать, или убедиться, что старый ворюга Буч Боуерс не положил в низ корзины гнилой картошки, которую она посылала тебя купить, – пролог (Послушай слов матери) и эпилог (Слушай, что я тебе говорю) оставались всегда неизменными. И если ты ее не слушал, тебе приходилось столкнуться с материнским гневом, и тогда уже, как говорится, да поможет тебе Бог.

Она опять принялась за вязание, и ее пальцы почему-то тоже казались красными. Ральф решил, что это просто такой свет. Или может быть, краска на пряже была нестойкой и испачкала его пальцы.

Его пальцы?! Что за идиотская оговорка. Ее пальцы.

Вот только…

В уголках ее рта топорщились маленькие кустики волос. Длинных волос. Достаточно мерзкое зрелище. И непривычное. У мамы не было никаких усов. Это что-то новенькое.

Новенькое? Новенькое? Ты о чем вообще думаешь? Она умерла через два дня после того, как в Лос-Анджелесе застрелили Роберта Кеннеди, так что, Бога ради, в ней может быть нового?

По обеим сторонам от кресла Берты Робертс появились две сходящиеся стены, образовав угол кухни, где она проводила так много времени. На одной стене висела картина, которую Ральф прекрасно помнил. Семья за ужином – папа, мама и двое детей. Они ели картофель и кукурузу и выглядели так, как будто они обсуждают свои благостные дела. Никто из них не замечал, что в комнате был еще пятый человек – мужчина в белом одеянии, с бородой и волосами песочного цвета. Он наблюдал за семьей. ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ГОСТЬ, гласила табличка под картиной. Только тот Христос, которого помнил Ральф, казался добрым и немного смущенным, как будто ему стыдно подсматривать. А эта версия Христа была холодно-задумчивой… оценивающей… судящей, может быть. И вид у него был такой, как будто он услышал что-то, что его взбесило. [Мам? Ты…]

Она вновь опустила спицы на красный платок – странный сияющий красный платок – и подняла руку, не давая ему договорить.

[Никаких мне «мам», Ральф… просто послушай меня. Не лезь в это дело! Уже поздно метаться и вмешиваться, уже поздно. Ты только все испортишь.]

Голос был правильным, но лицо было неправильным, и чем дальше, тем больше. Наверное, дело было в ее коже. Гладкая, без морщин, кожа была предметом законной гордости Берты Робертс. Кожа этого существа была грубой… даже больше, чем грубой. Она была как бы чешуйчатой. И по бокам шеи шли два каких-то нароста (может быть, это были жабры?). При взгляде на них какое-то ужасное воспоминание

(убери ее от меня, Джонни, пожалуйста, УБЕРИ)

возникло где-то в глубинах сознания. И…

Кстати, ее аура. Где ее аура?!

[Не думай о моей ауре и не думай об этой старой шлюхе, с которой ты тут таскаешься… хотя, могу поспорить, Каролина уже вертится у себя в гробу, как пропеллер.]

Рот женщины

[не женщины – это тварь, а не женщина]

в кресле-качалке больше не был маленьким. Нижняя губа разрасталась буквально на глазах – раздувалась в стороны и вниз. Сам рот продолжал глумливо усмехаться. Как-то очень знакомо.

[Джонни, оно кусается, оно КУСАЕТСЯ!]

Что-то ужасно знакомое было в этих усах, что топорщились над уголками рта.

[Джонни, глаза… пожалуйста… его глаза, черные…]

[Джонни тебе не поможет, мой мальчик. Он не помог тебе тогда и не сможет помочь сейчас.]

Конечно, не сможет. Его старший брат Джонни умер шесть лет назад. Ральф нес гроб на похоронах. Джонни умер от сердечного приступа, возможно, это было дело Случайности, как и у Макговерна, и…

Ральф посмотрел налево, но кресло пилота и кабина уже исчезли, как и Эд Дипно. Ральф видел старую плиту, на которой мама готовила в те времена, когда они жили на Ричмонд-стрит (она никогда не любила готовить и потому готовила плохо), и открытую дверь в столовую. Он увидел их старый обеденный стол. Посреди стола стоял стеклянный кувшин. В кувшине – ярчайшие алые розы. У каждой, казалось, есть лицо… кроваво-красное лицо с открытым ртом…

Но это неправильно, подумал Ральф. Все это неправильно. У нее в доме никогда не было роз… у нее была аллергия почти на все, что цветет, и на розы в особенности. Если рядом были розы, она начинала чихать, как ненормальная. Единственные букеты, которые она могла держать в доме, были индейские, и в них не было никаких цветов, только осенние травы и листья. Я вижу розы, потому что…

Он опять посмотрел на существо в кресле-качалке, красные пальцы которого теперь срослись и подозрительно напоминали плавники. Он взглянул на багровую массу, которая все еще лежала на коленях у этого существа, и шрам у него на руке вновь начал пульсировать жаром.