– Нет, – недобро проговорил Дор. – Никаких больше вопросов, времени уже нет. Мы хорошо пообедаем вместе после того, как все это кончится… если, конечно, все еще будем здесь, так-то вот.

– Ты знаешь, как подбодрить в трудный час, Дор. – Ральф открыл дверцу. Луиза сделала то же самое, и они оба вышли из машины. Ральф наклонился и посмотрел на Джо Вайзера. – Есть еще что-нибудь? Что-то, что мы должны знать?

– Нет, не думаю…

Дор наклонился к Джо и принялся что-то шептать ему на ухо. Вайзер слушал, нахмурив брови.

– Ну? – спросил Ральф, когда Дорренс закончил. – Что он сказал?

– Он сказал, чтобы я не забыл расческу, – ответил Джо. – Понятия не имею, о чем он говорит, но разве это первый раз?

– Все в порядке, – улыбнулся Ральф. – Хотя бы это я понял. Пойдем, Луиза, вольемся в толпу. Посмотрим, с людьми пообщаемся.

4

На полпути к выходу со стоянки она так сильно пихнула его локтем, что он чуть не упал.

– Смотри! – прошептала она. – Вон там! Это же Конни Чанг!

Ральф посмотрел. Да, женщина в бежевом пальто, стоявшая между двумя техниками со значками CBS на пиджаках, была очень похожа на Конни Чанг, симпатичным и тонким лицом которой, равно как и ее приятной улыбкой, Ральф всегда искренне восхищался за просмотром вечерних новостей.

– Или ее сестра-близняшка, – сказал он.

Луиза, казалось, напрочь забыла про старину Дора, и про Хай-Ридж, и про лысых докторов; сейчас она вновь стала той женщиной, которую Билл Макговерн называл «наша Луиза».

– Будь я проклята! Что она-то здесь делает?!

– Ну… – начал Ральф и прикрыл рот, чтобы скрыть зевок, – есть у меня подозрение, что Дерри сегодня покажут в национальных новостях. А она будет делать прямой эфир от здания Общественного центра. В любом случае…

Внезапно, без всякого перехода, вернулись ауры. Ральф задохнулся.

– Господи Иисусе! Луиза, ты видишь?!

Но, похоже, она не видела. Если бы она видела, то Конни Чанг вряд ли бы удостоилась даже упоминания. Это было так страшно, и Ральф в первый раз понял, что даже у яркого мира аур есть своя темная сторона, причем такая, что простой человек мог бы упасть на колени и возблагодарить Господа за свои ограниченные возможности.

А ведь я даже не поднимался, подумал он. По крайней мере мне так не кажется. Я просто смотрю на мир аур, как будто смотрю из окна. Как бы со стороны. Я не там.

Но ему меньше всего хотелось быть там. Даже просто смотреть – этого было вполне достаточно, чтобы захотеть ослепнуть.

Луиза мрачно взглянула на него.

– Что, цвета? Нет, не вижу. Мне попробовать? С ними что-то не так?

Он попытался ответить, но не смог выдавить из себя ни слова. А потом он почувствовал, как ее рука до боли сжала его запястье, и понял, что объяснений больше не требуется. К добру ли, к худу, но Луиза увидела все сама.

– О Боже, – прошептала она трясущимися губами. – Господи, Господи, черт подери.

С крыши больницы аура, нависшая над Общественным центром, казалась огромным мятым зонтом – наподобие логотипа компании страхования туристов, раскрашенного черным мелком. Теперь Ральф видел ее как огромную и неописуемо отвратительную москитную сетку, старую и неухоженную, поросшую черновато-зеленой плесенью. Яркое октябрьское солнце съежилось до размеров мутного серебристого пятачка. Воздух стал мрачной туманной массой, которая напоминала смог на картинах, изображающих Лондон конца XIX века. Теперь Ральф с Луизой не просто смотрели на саван смерти, покрывающий Общественный центр, они были заживо в нем похоронены. Ральф чувствовал его давление, как будто этот черный саван был наделен сознанием и пытался ввергнуть его в пучину отчаяния, убедить в своем бессилии и потерянности.

Зачем волноваться? – сказал он себе, апатично наблюдая за тем, как «форд» Джо Вайзера с Дором на заднем сиденье выезжает со стоянки. Я имею в виду, а какая от этого, собственно, польза? Мы ничего изменить не сможем, просто не сможем и все. Может, нам и удалось что-то сделать в Хай-Ридже, но разница между тут и там – как между кляксой и черной дырой. Если мы попытаемся в это вмешаться, нас просто прихлопнут, как мух.

Он услышал надрывный стон и понял, что Луиза плачет. Взяв себя в руки, он обнял ее за плечи.

– Держись, Луиза, – прошептал он. – Мы сможем, мы выдержим. – Но, если честно, он сам сомневался.

– Мы этим дышим! – всхлипнула она. – Это как всасывать в себя смерть! Ральф, давай уйдем отсюда! Пожалуйста, давай просто уйдем!

Идея была заманчива – наверное, именно так звук текучей воды манит умирающего от жажды, – но он покачал головой.

– Если мы ничего не сделаем, погибнут люди. Две тысячи человек. Я сомневаюсь насчет всего остального, что касается этого дела, но за это могу поручиться.

– Хорошо, – прошептала она. – Только не отпускай мою руку и не давай мне упасть, чтобы я не ударилась головой, если вдруг хлопнусь в обморок.

Ральф оценил иронию ситуации: теперь у них были тела и лица здоровых людей средних лет, но они шли через стоянку, словно парочка древних стариков с провисшими веревками вместо мышц и стекляшками вместо костей. Он слышал, как дышит Луиза – быстро и тяжело, как будто ее только что сильно ранили.

– Если хочешь, я отведу тебя обратно, – сказал Ральф. И он мог бы ее увести. Он отвел бы ее обратно на стоянку и усадил бы на оранжевую скамейку на автобусной остановке, которую было видно отсюда. А потом он бы посадил ее на автобус и отправил на Харрис-авеню. Это было бы очень просто. Проще всего на свете.

Он чувствовал убийственную ауру этого места, она давила на него, пыталась смять его, как полиэтиленовый пакет, и он вдруг вспомнил слова Макговерна об эмфиземе Мэй Лочер – что это болезнь из тех, которые не лечатся. И теперь ему казалось, что он представляет, как Мэй Лочер чувствовала себя последние несколько лет. Пусть даже он и старался дышать неглубоко: скупо втягивал черный воздух и выдыхал его весь, – это не помогало. Сердце «зашкаливало», а голова раскалывалась, как при тягчайшем похмелье.

Он открыл было рот, чтобы повторить, что сейчас он ее уведет отсюда, но она его опередила:

– Я думаю, что смогу… – Она задохнулась. – Но, надеюсь… это все не затянется слишком надолго. Ральф, почему мы с тобой чувствуем эту гадость, даже не видя цветов, а они ничего не чувствуют? – Она указала на телевизионщиков, толкущихся вокруг Общественного центра. – Неужели мы, краткосрочники, такие невосприимчивые? Мне неприятно об этом думать.

Он покачал головой, мол, не знаю, но ему казалось, что техники-телевизионщики, журналисты и охранники, стоявшие возле входа и под транспарантом, свисающим с козырька, что-то все-таки чувствовали. У многих в руках были пластиковые стаканчики с кофе, но Ральф не видел, чтобы хоть кто-то его пил. На крыше одного из фургонов стояла коробка пончиков, но единственный пончик, который оттуда взяли, валялся на земле завернутый в салфетку, почти не надкусанный. Ральф пробежал взглядом по лицам и ни на одном не заметил улыбки. Телевизионщики занимались своими делами: настраивали камеры, размечали места для дикторов, протягивали провода – но делали это без всякого энтузиазма, который можно было бы предположить перед таким событием.

Конни Чанг вышла из-под навеса вместе с бородатым представительным оператором – МАЙКЛ РОЗЕНБЕРГ, сообщал его сибиэсовский значок – и подняла руку, показывая ему, какая часть транспаранта должна попасть в кадр. Розенберг кивнул. Лицо Конни было серьезным и бледным, и Ральф заметил, что, беседуя с оператором, она то и дело подносит руку к виску, будто потеряв нить рассуждений или почувствовав слабость.

Была какая-то глубинная одинаковость во всех выражениях лиц, и Ральфу казалось, он понимает, что это. Во времена его детства это называлось меланхолией, а меланхолия – это просто красивое название для тоски.

Ральф вдруг поймал себя на том, что вспоминает случаи из своей жизни, когда он впадал в состояние, которое можно назвать эмоциональным эквивалентом воздушной ямы. Ты занимался своими обычными, повседневными делами, иногда чувствовал себя замечательно, иногда – просто хорошо, но все больше и больше погружался в одиночество… и потом, без всякой видимой причины, впадал в состояние невыносимой тоски. Тебя одолевали сомнения (На кой черт все это нужно?) – совершенно не связанные с какими-то событиями из жизни, но все равно очень сильные, – и все становилось не в радость, хотелось просто броситься на кровать и закрыть голову подушкой.