– Ты, Гастон, у себя дома привык к работникам, которых не столько учили, сколько обтесывали под еврокультурный стандарт. На это и тратились два – три года. А на обучение профессии, как таковой – те же сто дней, если не меньше.
– Ты, Оскэ, опять ругаешь Европу, – проворчал француз. – Это не ответ по существу.
– ОК. Отвечаю по существу. У тебя есть претензии к работе моих негров?
– Знаете, – вмешалась Доминика. – Я не хотела трогать эту тему, но больше не могу! Давайте называть рабочих как-нибудь иначе. Выражение «мои негры» это как-то…
– ОК. Пусть будет: «наши негры», – перебил он. – Есть ли претензии к их работе?
Доминика всплеснула руками.
– Оскэ! Ты понимаешь, что это выражение унижает и рабочих, и тебя, и всех нас.
– Это чем же оно унижает? – Удивился меганезиец.
– Так называли африканцев плантаторы-рабовладельцы, – пояснила она.
– Ну, ваще! – искренне удивился он. – Прикинь, Доми, у нас в стране последнего рабовладельца-плантатора поставили к стенке ещё до моего рождения!
– Это в базисной Меганезии, – заметила Флер. – А на Западных Территориях их расстреливали по мере расширения Конфедерации.
– Да, – согласился Оскэ. – Но я, по-любому, видел рабовладельцев только в кино.
– Все равно это унизительно, – сказала француженка.
Оскэ вздохнул, покрутил головой, и сложив ладони рупором, крикнул:
– Нгуту! Иди сюда, ОК?
– ОК, босс, – отозвался рослый молодой банту, одетый в своеобразную набедренную повязку из трех пластиковых карманов на ярком шнурке и, сделав несколько шагов оказался около них. – …Чего надо, босс? Или просто так?
– Типа, спросить, – ответил Оскэ. – Доми думает, что нельзя говорить: «мои негры», Спрашиваю: как ты думаешь, Нгуту?
– У! – произнес чернокожий парень, опускаясь на корточки. – Я думать так: миз Доми боится, что приходить злой колдун, как в Европа. Там если ты говорить «моё», то злой колдун говорить igbekela и все это отбирать. Он называться: адвокат. Но тут нет такой колдун. Можно говорить «моё», никто не отбирать.
– Адвокат? – Недоуменно переспросила Доминика.
Нгуту звонко хлопнул себя по бедрам от удивления, и выпучил глаза.
– Миз Доми жить Европа и не знать адвокат? У! Это такой человек, ходить в галстук, говорить с полисмен и отбирать все, что твое. Дом отбирать. Машина тоже отбирать. Совсем все, да! И ты стать нищий. Но тут нет адвокат. Я сказать правда, босс Оскэ?
– Верно, Нгуту, – Оскэ кивнул. – В Меганезии нет адвокатов. Мы их выгнали, когда сделали Алюминиевую революцию.
– Правильно, да! – Обрадовался Нгуту, и повернулся к Флер. – Можно просить один маленький дело? Очень надо помогать.
– Что случилось? – спросила меганезийка.
– Я немного побить моя женщина. Она обижаться.
Флер вздохнула и побарабанила пальцами по колену.
– Опять? О, Мауи и Пеле, держащие мир! Ты же взрослый, умный парень!
– Я приходить с работа, хотеть кушать, а нет, – объяснил он.
– Слушай сюда! – объявила Флер, – Если твоя женщина не приготовила тебе обед, то возможны три варианта. Или она тоже работала и не успела. Или она устала, легла отдохнуть и, опять-таки не успела. Или ты с ней не внимателен, и она не захотела. В любом варианте, ты сам виноват. Ты согласен?
– У-у… – Растерянно ответил он.
– …В таком случае, – продолжала она, – попытка силового решения проблемы была ошибкой с твоей стороны. Тебе надо подарить ей подарок, чтобы она поняла, что ты понял. Но, чтобы она вообще стала с тобой разговаривать после такого ошибочного действия, придется применить магию. Встань и повернись пузом к солнцу…
Молодой банту выпрямился и развернулся лицом к западу, где солнечный диск уже приближался к линии прибоя на дальнем краю пляжа. Флер порылась в валяющейся рядом с ней на песке рабочей сумке, нашла там ядовито-зеленый люминесцентный маркер, подошла к парню и, подумав немного, начала рисовать на его коже.
Примерно через пять минут на груди и животе Нгуту красовалась композиция из огромного цветка подсолнечника с трогательным смайликом в центре, и силуэта несколько сонной кошки, прижавшейся к стеблю, обхватив его лапкой.
– Вот так! – заключила она, – После заката, но не раньше, иди к своей женщине. Она увидит эту светящуюся картинку, ей станет весело, а дальше как-нибудь постарайся создать ей совсем хорошее настроение. Это понятно?.. Ага. Вижу, что, понятно. И не забудь подарить ей подарок. Завтра же! Такое условие магии. Это тоже понятно?
– Ага! Maururoa, Флер! Я идти, ждать закат. Да!
Флер проводила взглядом быстро удаляющегося парня и фыркнула.
– Обормот! Прикинь, Ежик, он старше тебя, а таких простых вещей не знает.
– По ходу, он в школе не учился, вот и не знает, – ответил Оскэ. – Не он один, как ты, наверное, уже заметила… А что была за тема?… Вспомнил. Доми рассказывала про плантаторов-рабовладельцев. Но я так и не понял, как эта проблема касается меня.
– Никак, – ответила француженка. – Я зря перенесла сюда этот европейский штамп.
Оскэ махнул рукой, улыбнулся и вытащил из пачки сигарету и посоветовал:
– Не морочь себе голову, Доми. Просто у нас другая культура… Гастон, ты так и не ответил: есть ли претензии к работе моих негров?
– Претензий нет, но есть беспокойство. Они работают, не зная элементарных вещей. Просто копируют действия, которые ты или ещё кто-то из спецов им показал. Как обезьяны, прошу прощения за неполиткорректную аналогию.
– Насрать на политкорректность, – сказала Флер, – и, по ходу, слово «как» – лишнее. Человек – это один из видов обезьян. Биологический факт. И человек, как и любая обезьяна, учится что-либо делать, в основном, путем подражания и фиксации тех коротких пояснений, которыми сопровождается работа в присутствии ученика. Это социально-психологический факт. В европейских школах 12 тысяч учебных часов в течение дюжины лет учебы, только 2 тысячи часов тратится на обучение чему-то потенциально полезному для личной практики, включая работу. Остальные 10 тысяч часов – промывание мозгов. Это политический факт. В личной практической жизни европеец использует меньше четверти полученных в школе потенциально-полезных знаний. Это статистический факт. В остатке: 500 часов полезной информации. Это соответствует 85 учебным дням. У Эсао и Стэли по 100 учебных дней. Более, чем достаточно, чтобы работать квалифицированным оператором. Это я, как бы, вернула разговор к исходной проблеме…
Гастон задумчиво помассировал виски кончиками пальцев.
– Ты так же категорична, как твоя младшая сестра. Наверное, это у вас в генах.
– Если я в чем-то не права, то опровергни по существу, – предложила Флер.
– По существу, – сказал он, – твоя позиция базируется не на логике, а на априорном отрицании ценности классической европейской культуры, и я сейчас попробую это доказать.
– Решаемая задача, – весело предположил Оскэ. – Наука в университетах Франции началась с поиска доказательства, что у мухи восемь ног. Говорят, все началось с неправильного перевода Аристотеля, а Аристотель ведь не мог ошибаться.
– Это входило в курс софистики, – ответил Гастон, – а я сейчас говорю о корректном доказательстве, без трюков с компонентами силлогизмов.
– Мы превращаемся в одно большое ухо, – сказала Флер.
– Наоборот, я бы предпочел, чтобы мои аргументы оспаривались сразу, если они покажутся вам сомнительными. Итак, я начну с простой вещи. С отношений «свой – чужой» в человеческом обществе, начиная с первобытных времен. Как известно, в архаичных культурах людьми считаются только соплеменники, а чужаки это, по определению, не люди, с ними можно делать что угодно. Например, на них можно охотиться, как на дичь, для добычи мяса и шкур. Понадобился путь в несколько тысячелетий, чтобы цивилизация преобразовала религию, а религия преобразовала обычаи так, чтобы человек… Любой человек… Стал восприниматься как высшая ценность. Такое представление о человеке невозможно без своего фундамента, без религии и религиозной морали, без корней культуры. Современный гражданский гуманизм неявно опирается на этот фундамент. Теперь – внимание: если какому-то тоталитарному режиму требуется отбросить гуманизм, то это делается не прямо, а кружным путем, через возбуждение ненависти к фундаменту и его разрушение.
