— Стоп, что? — бородатый встал на месте, как вкопанный. — То есть ты хочешь сказать, что Драмиханский альянс жив-здоров? Что мой дед зря погиб на той проклятой войне? И они так же, как и тогда, пытаются уничтожить всех, кто не похож на них?

— Вроде того, — нахмурился командир Альфы, — только называются они теперь по-другому, «Братством». Это не вы, и не эти ваши оружейники придумали. Они сами себя так окрестили.

— Мда-а, дела, — задумчиво протянул наш «проводник», снова переходя на шаг. — Хорошо, что мы тогда к ним не полезли, а то бы точно всех наших точно поставили к стенке, или еще чего похуже придумали. Они это умеют. Говорят, во времена великой войны их командиры развлекались, спуская специально дрессированных собак на людей и наблюдая за тем, как звери рвут их на части. И это считалось одной из самых легких смертей.

— Так сколько их? И где расположены? — не отставал от пленника Селлас.

— Да далековато отсюда. Почти на самом севере города, у границы расколотого мира, — задумчиво пожевал губами тот. — Сколько? Ну, наши ходоки насчитали голов сорок. Может пятьдесят. Не больше. У них там что-то вроде небольшой базы или лагеря. С техникой, периметром и прочим подобным. Ну, все как полагается, чтобы, значица, от тварей защищаться. Мне сложно описывать, я ж такого в жизни своей ни разу не видел, а прожил я немало.

— Слушай, — спросил его я, на всякий случай оглядываясь назад. Улица была пуста. Только вдалеке все еще виднелись три ржавых грузовика. — А почему ты нас бандитами назвал? Да еще и стрелять начал?

— Так выж енто, — бородатый замялся, — одеты почти как они. Оружейники эти, значитца. По крайней мере, в темноте мне так показалось. Сейчас вижу, что так, да не совсем. У них костюмы будут повнушительнее ваших, хоть и похожи.

— Так оружейники и бандиты — это одно и то же? — спросил Селлас. — Почему?

— Эти уроды тут развлекались похлеще вашего братства, — сплюнул проводник. — Мы ж долгое время думали, что одни. Что человечество вымерло все, и теперь на нас вся надежда. А потом они появились. С орбиты спустились, значит, и развернули тут свою фабрику. Мы ведь обрадовались тогда, сразу к ним отправились с просьбой, мол, помогите — вывезите нас отсюда. В ответ поуличи лишь пули. Дальше — хуже. Они начали наших разведчиков отлавливать. Устраивали, понимаешь, себе развлечение — охоту на людей. Говорили, мол, давай, беги в свой лагерь. Если успеешь раньше, чем мы тебя достанем, так и быть — живи. Вот только не добегал никто. Почти. Одному удалось. Он нам об этом и рассказал.

Мда. Похоже вариант с оружейниками отпадает. Такими делами любят себя развлекать наёмники Альваринского синдиката. И если на планете они — то лучше к их лагерю близко даже не подходить. Договориться все равно не получится, только поляжем все зазря. Экипировка у них серьёзная. Была, когда Директорат решил провести против одного из их логов войсковую операцию. Много наших тогда полегло. Наёмники, конечно, тоже знатно получили, но… Дагор, такие потери мы несли только в боевых действиях с Братством.

— Слушайте, а чего вы забыли в могиле чумных? — перехватил инициативу разговора пленник.

— Прятались там от тварей, — бросил я, — они загнали нас в этот подвал вчера вечером.

— Вон оно что, — задумчиво пожевал губами бородатый, — а мы туда с сыном пришли жену мою проведать, и его, — он кивнул в сторону насупившегося парня, — мать. Каждую неделю ходим. Сын говорит бросить это дело, мол, опасно. Твари, бандиты, еще это братство то и дело по городу раскатывает, да и обелископоклонники все чаще начали попадаться за пределами расколотого мира. А я… Не могу так… Любил ее очень сильно. Да я бы, когда она чумой заразилась, вместе с ней из лагеря ушел, если б не сын. Пусть бы издох, зато был бы рядом. Меня в централке тоска гложет постоянно. А там… Как будто чувствуется, что она рядом. И отпускает. Легче становится на душе. Будто она и не умирала вовсе. Через неделю снова начинаю на стенку лезть, и мы снова туда идем. Я говорил сыну, мол, не таскайся за стариком, сам справлюсь. Мне все равно подыхать уже скоро, какая разница, старость меня сожрет или твари? А ты уже взрослый и в лагере твои руки лишними не будут, так нечего тебе себя из-за моей причуды губить. Но он же разве послушает?

— Дурак ты, — огрызнулся парень.

— Который может тебе подзатыльник отвесить! — взъелся бородатый в ответ. — Нечего на отца голос повышать! Совсем уже страх потерял.

— Слушай, — прервал их перепалку Эдрих, — а вот «старость», которая, как ты говоришь, тебя сожрет — это болезнь такая? Из-за нее ты так странно выглядишь? Она заразна?

— Скажешь, блин, тоже, — усмехнулся проводник. — Я посмотрю, как ты будешь выглядеть в свои пятьдесят шесть. И сильно удивлюсь, если лучше.

— Мне сто пятьдесят шесть, — ответил парень.

«Старик» снова остановился и смерил его подозрительным взглядом.

— Врешь, — вынес он вердикт спустя минуту, — быть такого не может.

— Мне — восемьдесят семь, — подключился к разговору Рам, — но я тоже на тебя не похож.

— Девяносто пять, — пробубнил Селлас, пристально всматриваясь в одно из окон.

— Это ж… Это ж по сколько вы живете? — ошарашенно вылупился на нас проводник.

— А никто не знает, — бросил молчавший до этого Анис. — Самому старому жителю Директората сейчас около трехсот лет. В теории, если ученые, конечно, не врут — сколь угодно долго.

— То есть, — старик глотал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, — то есть, вы бессмертные? Вы смерть победили?

— Да, — будничным тоном ответил Эдрих, — причем довольно давно.

— У вас, значит, сыворотка есть? — с надеждой в голосе спросил бородатый. — Чтоб это… Чтоб снова молодым стать!

— Не знаю, — сказал Рам, — может и есть где. Нас такими выращивают сразу, и после сыворотка никакая особо и не нужна. Только если вдруг тело сильно повредим — или органы новые выращивают, или вовсе мозг пересаживают в клона. Бывают, конечно, случаи, когда мозг погибает, и тогда, увы, сделать уже что-либо просто невозможно. Но среди гражданских они — редкость. Мы, может, уже дальше пойдем? Потрепаться и по дороге успеем.

— Мда, значит не судьба, — задумчиво протянул проводник. — Ну, может хоть сыну повезет выбраться с этой планеты. Да, давайте за мной, тут недалеко уже, — он махнул рукой вперед. — Тут прямо до перекрестка, затем направо, до площади. Слушайте, — бросил старик уже на ходу, — а что значит «выращивают»? Вы разве не из материнского пуза вылезаете, после, ну… — Проводник на секунду замялся. — Ай, неважно.

— После секса? — ухмыльнулся Эдрих. — Нет. Говорят, таким способом размножался вид, который был до нас. Наши предки, вроде как. Но они все вымерли после того, как мы перешли на пробирки и появились первые бессмертные. Судя по тому, что я видел в документалках и статьях — старый способ был крайне негигиеничный. Там и наследственные болезни у ребенка появлялись, и всякие уродства, да и сам по себе он мог получиться каким угодно, но самое главное — смертным. А сейчас всех порченых отсеивают и перерабатывают еще в период эмбрионального развития, да и случайных или незаконных детей родить не получится, что к лучшему. Было бы страшно представить, если б их заводили все кому не лень просто после того, как потрахаются. Перенаселение, голод, каннибализм… Да даже без этого — если вдруг у ребенка родители моральными уродами окажутся, каково ему будет? А так — без тестов на пригодность в качестве родителя, без денег на выращивание эмбриона и дальнейшее содержание младенца им просто никто не даст его заделать. Что, как мне кажется, очень правильно. А ты разве не…

— Я, — скривился старик, — тот самый вымерший вид, который, как видишь — очень даже жив. Но общество у вас дурацкое, если не дает человеку решать, заводить ему детей или нет. Такое только он может решать. Ну, еще и бог.

Теперь скривился уже Эдрих. Скривился и сплюнул на стекло своего шлема, пробормотав что-то вроде «Еще один больной на голову. Будет Дейму компания». А потом, пожалев о своей дурацкой привычке, снова включил очистку.