Кэс подняла глаза от огня.

— Что? — спросила она.

— Ничего.

— Вы долго смотрите на меня, инквизитор. Вы хотите что-то сказать? Или сделать? — ее губы не улыбались, но в голубых глазах плясали искры.

— Твои мысли порочны, — покачал головой Дэнтон. — Как и мои.

— Тогда, быть может, нам стоит поделиться ими? Совместный грех не так тяжек.

Дэн огляделся. Солдаты отдыхали, кто-то жарил добытую дичь, многие спали. Лошади стояли в стороне, в быстро сооруженном грумами загоне, и тоже дремали.

— Не молчите, мой инквизитор, — Кассандра придвинулась ближе.

— Не сегодня.

— Вокруг темно. Все спят. Мы просто отправимся подальше от лагеря, чтобы помолиться в тишине… — она придвинулась еще ближе.

— Нет, — сказал Дэнтон.

Кэс разом потухла.

— Ты напоминаешь мне Алларда. Он тоже всегда говорил «нет», когда ему было страшно.

— По-твоему, мне страшно сейчас? — вспылил было Дэнтон, но тут же осадил себя. Кассандра вернулась к огню.

— Расскажи мне о нем, — попросил Дэн.

Помолчав, она спросила:

— Зачем?

— Он ведь был легендой. Один из Королевских Щитов, победителей императора Дар-Минора. А во время Великого искупления он стал рыцарем инквизиции. Великий воин, что сражался за веру.

Дэнтон присел рядом и накинул свой алый плащ на узкие плечи Кассандры.

— Расскажи, каким он был.

— Сумасшедшим.

Это было похоже на грубость, сказанную от нежелания продолжать разговор, но Кэс была серьезна.

— В нем видели упорного воина Господня. Но я была еще ребенком, когда его повстречала, — Кассандра закуталась в плащ. — И сразу поняла: он сумасшедший. Все называли его героем Грозовой битвы. «Первый, кто ранил императора». Его тошнило от этих слов. Ты знал, что среди Щитов был его отец, Вигтор?

— Я слышал.

— Их вышло двенадцать против двоих. Двенадцать лучших воинов Америи против императора и его сына, и только шестеро осталось живы. Принц Алатар пронзил Вигтора и Марка копьем. Обоих, прямо насквозь. Не знаю, как Аллард выжил, но до конца сражения он пролежал, истекая кровью, придавленный телом собственного отца.

Дэнтон молчал и смотрел в огонь, пытаясь представить, каково это. Тяжесть собственных лат и мертвого отцовского тела, боль от жестокой раны и грохот битвы, звучащий сквозь твои стоны.

Его поневоле пробрала дрожь.

— Тогда он и сошел с ума. Ушел из Щитов и вступил в инквизицию. Ему казалось, что рана постоянно открывается вновь, и в ней копошатся крошечные жуки. Он сбривал с тела все волосы, даже брови, чтобы им негде было спрятаться. Он всегда молился про себя, а когда с ним говорили, отвечал одним-двумя словами. Обычно «нет».

— И ты думаешь, ему было страшно?

— Им правил ужас, — глаза Кассандры потемнели. — Кошмары терзали его ночью и днем. Ему казалось, что Небытие зовет его.

— Думаешь, и я чего-то боюсь?

— Я не знаю, ведь ты не рассказываешь, — сказала Кэс и посмотрела на него. — Но иногда ты ведешь себя почти так же, как он.

Дэнтон смотрел на ее лицо и изо всех сил пытался запомнить его, зная, что забудет тотчас, как отвернется. Он даже не мог сложить его в единую картину. Он видел большие глаза и длинные ресницы, затем — узкий нос, бледные губы, но не видел лица. Как бы он хотел увидеть его по-настоящему хоть раз!

— Что? — кажется, на сей раз она смутилась.

— Тебе не нравится, как я смотрю на тебя?

— Мне интересно, о чем ты при этом думаешь.

Дэнтону хотелось бы рассказать. Но эти вещи значили слишком много для него, а для нее означали бы еще больше. И он не был уверен, что на самом деле чувствует.

— Ни о чем, — соврал он, и она это поняла.

Кассандра стянула алый плащ и вернула ему.

— Если я вдруг покину тебя, ты ведь даже не вспомнишь меня, так?

— Я не в силах вспомнить даже родную мать. Но если тебя вдруг не станет, я буду помнить голос.

— И все, что ты вспомнишь — мой писклявый голос?

— Я не виновен в том, что не запоминаю лиц.

— А если говорить не о лице? Что бы ты вспомнил?

Дэнтон не хотел врать. Но и правду он не должен был говорить. Поэтому молчал, а она ждала ответа, пока не устала. А после встала и ушла в темноту.

Дэнтон расстелил попону, лег и укрылся плащом.

Америя, Кроунгард

Покои короля

Архиепископ Симон тяжело дышал. Он произнес такую длинную речь, что весь раскраснелся и покрылся потом. Юный клирик — мальчик лет десяти — подал шелковый платок.

Эсмунд глубоко вздохнул и посмотрел на хранителя королевских покоев Йоэна, стоящего по правую руку. Тот пожал плечами.

Королевскую приемную наполняли тепло и полумрак. За окнами снова шел дождь. Йоэн задернул изумрудные шторы и разжег камин. Щиты дежурили за дверью. Эсмунд и Симон сидели в мягких креслах друг напротив друга, между ними стоял резной стол на одной ножке, исполненной в виде орлиной лапы.

— Все, что вы рассказали, Симон, любопытно, но и так известно мне, — сказал Эсмунд. — Первый Град и Святой Престол независимы только номинально. Так было всегда. С той поры, как Просветитель спустился на землю, светоч истинной веры горел в кальдийских руках. Но именно Америя — государство, избранное Богом для великих дел.

— Безусловно, ваше, величество, — Симон запивал одышку ягодным соком. — Но, увы, не все…

— Дайте себе отдышаться, ваше святейшество, — перебил хранитель покоев.

Архиепископ обомлел, как будто впервые столкнулся с его грубоватой прямотой. На жирном лице застыло недоумение. Только два человека в королевстве смели прерывать архиепископа всея Америи, и Симон до сих пор не привык, что простолюдин Йоэн — один из них. Эсмунд сдержал улыбку.

— Не все, — выровняв дыхание, повторил Симон, — рады пленению Наместника. На Кольце Вальдара появились ложные проповедники. Они говорят, что вы… мы навлекаем на страну гнев Божий. Может, стоит написать инквизитору Хейсу? Феникс…

— Не упоминайте его имени при мне! — завопил, подскакивая, Эсмунд. — Не смейте!!!

— Простите, ваше величество, — пролепетал Симон.

Воцарилось тяжелое молчание. Король упал обратно в кресло и прикрыл глаза. Во рту появился привкус желчи, и в темноте под веками возникло лицо Мариэль, его жены, прекрасной королевы, которой давно уж нет на свете.

Будь проклят Ричард Хейс. Его нога не ступит на столичные острова. В день, когда это случится, Эсмунд отправит его на костер. Закончит то, что начал пожар в Башне клятвы одиннадцать лет назад.

Все ждали, когда он успокоится. Симон пил сок, понимая, что сильно сглупил. О ненависти короля к инквизитору Хейсу знал каждый.

Йоэн первым осмелился прервать молчание.

— Убейте проповедников — и тем самым подтвердите их речи, — сказал он.

— Очевидная правда, — согласился Эсмунд, отнимая руку от лица. — Пусть болтают. Мы не будем обращать внимания.

— Боюсь, еретики весьма убедительны, — осторожно сказал архиепископ. — Особенно на фоне Годов гроз. Люди волнуются, они не хотят войны, ведь в стране и так голод. С этим надо что-то делать.

— Тогда это ваша забота, не так ли? Кто из нас двоих правит церковью? Придумайте, как решить проблему без крови.

— Хорошо, ваше величество, — угрюмо кивнул Симон.

Эсмунд протер заслезившиеся глаза и постучал пальцами по столу.

«Мари, любовь моя. Как бы я хотел, чтоб ты была рядом в эти дни. В эти годы… Мне грустно без тебя, Мариэль».

— Так вот, — сказал он, не давая себе впасть в печаль. — Когда Люцио согласится назвать преемника из америйцев, мы перенесем Святой Престол в Низарет. Война нам на руку — люди почувствуют ненависть к кальдийцам, и будут только рады, что Великий Наместник воссядет в Америи. Что касается голода — армия найдет пропитание на чужих землях. Годы гроз не так сильно тронули Кальдириум.

— Проблема только в том, государь, — Симон отставил стакан и глубоко вздохнул, — что Первый Храм останется там, где стоит. Мы не сможем перенести останки Просветителя в Низарет. А Первый Храм — святыня для любого верующего. Каждый чувствует своим долгом хоть раз совершить туда паломничество.