— Я попрошу, господа, купить немедленно в аптеке бутылочку глицерина, а у стекольщика возьмите два стекла, размерами с этот бумажный лист, — молвил наконец присяжный поверенный.

Поскольку аптека была совсем рядом, а куски стекла нашлись у дворника, уже через несколько минут снедаемые любопытством полицейские молча наблюдали занимательную картину: расположенные на бумаге обрывки сгоревшего документа были аккуратно смочены раствором глицерина, после этого в определенной последовательности переложены на прозрачную поверхность и накрыты вторым стеклом. Оба прозрачных прямоугольника адвокат еще и перемотал крест-накрест крепкой бечевой.

Подняв к свету соединенные вместе пластины, Ардашев начал читать, делая паузы в местах, где буквы отсутствовали: «Дорогая доченька, я ухожу из жизни… не могу больше терпеть унижения… в театре теперь нет для меня работы… он растоптал мою любовь… лишил меня всего… будь он проклят… знай, негодяя зовут… Одесского театра… Яков Веселухин… прости меня… 29 февраля 1896 года».

Сделав паузу. Ардашев обратился к присутствующим:

— Итак, господа: из объяснений истопника нам известно, что камин в этом доме чистят от золы на следующий день. Значит шпильку, которую я на ваших глазах вытащил из каминной решетки, мог случайно обронить сегодня утром только человек, который бросил туда и залитое чернилами письмо. Оно ярко вспыхнуло, но потом медленно тлело и не сгорело дотла. Подгоревшая бумага под действием глицерина приобретает прочность, благодаря чему мы смогли прочитать, что на ней было написано. Учитывая, что шпилька — атрибут женского туалета, смею предположить, что именно женщина находилась в кабинете в момент убийства. Во всяком случае, ясно, что прежде письмо было залито чернилами из опрокинувшегося прибора, на это указывает правильная с одной стороны, прямоугольная форма огромной кляксы на зеленом сукне стола. Касательно орудия убийства — надпись на клинке гласит: «Да принесет ему смерть нанесенная мне рана!». Это корсиканский нож, о чем красноречиво свидетельствует герб Корсики на рукояти костяной ручки — голова мавра на серебряном поле в виде щита. Такие ножи делают для туристов жители острова, где кровная месть стала частью традиций. Особенность этого холодного оружия такова, что для убийства не нужно прилагать большого усилия — длинное и тонкое лезвие легко входит в ткань человеческого тела. К нам их обычно привозят на продажу из дальних стран русские моряки. Кроме того, убийство не случайно произошло сегодня. В такой же последний зимний день, двенадцать лет назад, покончила с собой мать бедной девочки…

Адвокат сделал паузу, полез во внутренний карман пиджака, вытащил миниатюрную жестяную коробочку монпансье «Георг Ландрин», не торопясь, извлек маленькую красную конфетку и неспешно отправил ее в рот. Напряжение нарастало. Клим Пантелеевич продолжал:

— Хочу обратить ваше внимание, господа, и на тот факт, что Фрол Евсеевич затопил печи вчера во всех трех комнатах, в том числе и в столовой, однако форточка там осталась открытой, хотя всем известно, что после растопки все фрамуги обязательно закрываются, чтобы зря не выстуживать помещение. Вполне понятно, что преступник открыл или оставил ее открытой, с тем чтобы криком о помощи привлечь внимание какого-нибудь легковерного простачка. Ну а смертельный удар был нанесен сзади сверху вниз в левую часть груди, в момент, когда жертва склонилась над столом, читая с помощью лорнета письмо. В предсмертной судороге умирающий сбросил лорнет, зацепил им чернильницу, и ее содержимое растеклось по листку бумаги. Теперь залитое письмо нельзя было забрать, его оставалось только сжечь. Кстати, пыль в кабинете протерли вчера, поэтому сегодня протирать там было нечего. Я проверил это носовым платком. Опять же и нежный аромат духов, который почувствовал наблюдательный юноша, до сих пор источает благоухание, и не только в комнате… Ну и последний вопрос: есть ли у вас, господа, предположения относительно личности предполагаемой злоумышленницы, якобы собиравшейся протирать пыль в кабинете покойного, обронившей в камине шпильку, пользующейся тонкими французскими духами, к тому же прибывшей в наш замечательный город из Одессы?

— А чего тут думать, тут и так все ясно, — листая паспорт горничной, невозмутимо заключил Поляничко. И, глядя ей в лицо, с притворным состраданием предложил: — Давай, сердешная, покайся.

Девушка разрыдалась. Из ее торопливых и сбивчивых слов стало ясно, какую трагедию пришлось пережить Веронике Лошкаревой после самоубийства матери, провинциальной актрисы. Ее, тринадцатилетнюю гимназистку, насильно отдали в портовый публичный дом и годами калечили душу. Миллионы раз она прочитывала предсмертное письмо матери и клялась отомстить человеку, по чьей вине на ее долю выпали столь тяжкие страдания. Но после смерти матери он покинул Одессу, и его след затерялся.

В конце прошлого года, как раз на Рождество, один морячок влюбился в нее и подарил купленный в Марселе флакон духов Jicky от парфюмерного дома Герлен и памятный нож с острова Корсика. Она клялась, что бросит бордель и обязательно дождется его. Но на следующий день он ушел в плавание и больше не вернулся.

Однажды в местной газете на глаза ей попалась рецензия на спектакль Ставропольского театра, в которой упоминалось имя антрепренера Якова Веселухина. Она нашла его в Ставрополе. Устроилась горничной и считала дни до наступления долгожданной даты возмездия. Она «назначила» его на годовщину материнской смерти, которая, по иронии судьбы, случается раз в четыре года.

Рассказывая все это, Вероника плакала. В комнате было так тихо, что, казалось, слышно, как в непотушенной лампе горит керосин.

Заросшая плющом и виноградом гостиница «Кингс Хед» была мрачным и одновременно величественным зданием. К тому же она была единственной гостиницей в этих редко посещаемых туристами краях.

Прямо у входа размещалась небольшая стойка портье. За ней раскинулась просторная зала, нечто вроде холла, способная вместить несколько десятков человек. Большую часть стены напротив входа занимал громадный камин. Огонь в нем разжигали нечасто, лишь в тех случаях, когда в «Кингс Хед» останавливались постояльцы. В другом углу расположился бар с удивительно хорошим для провинциального питейного заведения подбором вин, виски и бренди. Две оставшиеся стены от пола до потолка были закрыты бархатными драпировками. Мебель, темная и массивная, состояла в основном из кресел с высокими спинками и длинных диванов. С высокого потолка свисала хрустальная люстра. На маленьких столиках, расставленных на некотором расстоянии друг от друга с таким расчетом, чтобы посетители не мешали друг другу разговорами, стояли настольные лампы. Обстановка располагала к покою и отдыху.

В тот вечер, как, впрочем, и в большинство других вечеров, кресла и диваны были заняты несколькими десятками леди и джентльменов очень почтенного вида. Их объединяла одна отличительная черта — возраст. Всем им было за шестьдесят. В зале царила тишина, которую посторонний наблюдатель, наверное, назвал бы оглушительной. Мужчины читали «Таймс» и «Манчестер Гардиан», потягивая бренди с содовой, шотландское виски и имбирный эль. Женщины вязали или вышивали и пили шерри и чай с молоком и сахаром.

Гробовую тишину, повисшую в громадной комнате, изредка прерывал негромкий шепот. Время от времени между столиками неторопливо проходил пожилой флегматичный официант по имени Петерс. Он подливал в стаканы напитки и опустошал пепельницы. Единственным постоянным звуком в зале в четверть одиннадцатого вечера было негромкое потрескивание огня в камине.

Потрескивание огня неожиданно прервал шум подъехавшей к гостинице машины. В гостиницу вошел румяный мужчина в мешковатом твидовом пальто, шелковом шарфе и дорогих кожаных перчатках. Он громко хлопнул тяжелой дубовой дверью и огляделся по сторонам. Увидев слева от арки стойку с бутылками и стаканами, кивнул ночному портье Хэтэвею и решительно направился к бару.