Драка закончилась внезапно. Отец таки сумел схватить свое рослое дитяте за волосы. Она сделать с ним то же и замереть в клинче, как часто бывает у дерущихся баб, не смогла, поскольку его череп был гол, как колено. Процесс стал односторонним — дочка выгребала до тех пор, пока не заревела во весь голос. После чего ее, согнутую и униженную, отвели в дом. Зеваки сразу рассосались, на улице осталась всего пара человек. Видимо, все остальные были жильцами двух шестиэтажных инсул, на улочке между которыми и происходил воспитательный процесс.
Я спустился на Римский форум, прошел межу двумя рядами меняльных лавок, подумав, что любой нумизмат из двадцать первого века отдал бы всё, чтобы оказаться здесь и выменять монеты самых разных стран и эпох. Иногда попадались монеты, о которых даже прожженные менялы не могли сказать ничего, кроме предполагаемого металла и веса. В базиликах закончились суды и совещания, но народ продолжил болтать, стоя просто так или в очереди к цирюльникам, большинство из которых работало прямо на улице под открытым небом. Клиент садился на трехногую табуретку, обычно хлипкую, чтобы сразу развалилась, если решит «отблагодарить» ею мастера. Цирюльник обматывал вокруг шеи кусок ткани, грязной за редким исключением, вручал клиенту бронзовое зеркало, чтобы тот имел возможность контролировать процесс, после чего приступал к делу. У римлян сейчас в моде безволосые лица и тела. Волосы удаляют бритвами, пинцетами и специальной смолой, которую намазывают на тело, а потом срывают вместе с растительностью. Гай Публий Минуций, подвергший себя такой процедуре на второй день после приезда, сказал, что смола лучше, чем пинцет, но болезненней бритвы. Кожу на обработанных местах потом натирали пемзой. Волосы на голове завивали и подкрашивали. Демонстрировать седину считается неприличным. Мужской маникюр в порядке вещей.
Особенно много цирюльников возле бань. Они здесь разные, на любой вкус и кошелек. Вход в самые дешевые, смешанные, стоит квадранс (четверть сестерция). Более дорогие были отдельно для мужчин и женщин, а в самых дорогих мылись малыми группами, иногда в одиночку. Греческие термы встречаются пока что только в частных домах у выходцев из этой страны или грекофилов. Одежду сдавали на хранение специальным людям за отдельную плату. Те, кто побогаче, приходили с рабами, которые и стерегли вещички хозяев. Кстати, у многих рабов металлические ошейники, на которых написано имя и адрес владельца, а иногда и сумма вознаграждения за поимку и возвращение сбежавшего.
Я иду к хлебопекарням, которых здесь десятка два. Основных сортов хлеба три: белый пшеничный из мелкой муки, белый пшеничный из муки грубого помола и черный, народный — из муки грубого помола с отрубями. Как ни странно, лучшим считается второй, хотя самый дорогой первый. Третий — для бедняков. Для самых бедных и рабов — из ячменной, просяной и даже каштановой муки с отрубями. Я покупаю в окошке, которое ведет в пекарню, у булочника, выпачканного в муке, хлеб второго сорта — большой, горячий каравай с хрустящей корочкой. Иду дальше к харчевням, часть из которых — железный или каменный ящик с горящими древесными углями, над которыми на решетке запекается мясо или рыба. Можешь купить готовое, можешь выбрать полуфабрикат, оценив его свежесть и принадлежность, потому что запросто могут подсунуть тухлятину или, что веселее, собачатину, кошатину или крысятину, после чего понравившееся приготовят при тебе. Я выбираю кусок свежей жирной говядины, плачу за него, после чего, отламывая от каравая кусочки свежей, хрустящей, вкуснейшей корочки и поедая их, жду, когда повар запечет. Бродячий виноторговец с большим бурдюком за спиной наливает мне за секстанс красного вина в свою старую, щербатую, глиняную кружку емкостью с пол-литра, после чего идет искать следующего клиента. Пустую кружку я оставлю повару, а тот передаст хозяину. Они тут помогают друг другу, если не являются конкурентами. В противном случае можно к еде получить и бесплатное зрелище, как я однажды наблюдал бой двух виноторговцев, которые дуэльным оружием избрали свои бурдюки. Проиграл тот, у которого лопнул бурдюк и вылилось содержимое, потому что удары его потеряли вес в прямом и переносном смысле.
Поев, иду к лупанарию, как здесь называются бордели, чтоб предаться послеобеденному сну. Сиеста — это святое даже для рабов. Все прекращают работать и, толкаясь локтями, быстро расходятся по своим ложам. В нашей комнате пусто. Гай Публий Минуций пропадает по своим делам. Звал меня с собой, но мне надоели его попойки с корешами-преторианцами, у которых разговоры только о деньгах, выпивке и драках. Я уже и так знаю, кто самый сильный кулачный боец в преторианской гвардии и сколько зубов он выбивает одним ударом — все, что есть во рту противника. Встречаться с ним у меня нет желания, потому что без зубов жизнь превращается в жвачку.
В комнату заглядывает Полла, приглашает, смущаясь, что при ее профессии кажется нонсенсом:
— Пошли ко мне. Цецилия не против. Клиентов все равно не будет до конца сиесты.
Я иду вслед за девушкой в ее комнату, а ведь раньше брезговал проститутками. Видимо, пребывание в рабстве сильно пошатнуло мои моральные принципы.
Полла, попривыкнув к новым наслаждениям, занимается теперь любовью, как и положено крестьянке — собирает все колоски и даже зернышки, чтобы ни одно не пропало зря. Мне начинает казаться, что проститутка из нас двоих я, только непонятно, как со мной расплачиваются. От этих мыслей у меня появляется сильное желание закурить сигарету. К счастью, Колумб родится не скоро, а самому переться за табаком в Америку по облому, хотя было бы интересно посмотреть, что сейчас творится на территориях будущих империй инков и майя.
В лупанарий шумно вваливается Гай Публий Минуций. Он не умеет жить тихо и спокойно.
— Варвар, выходи! Я знаю, что ты не спишь! — шутливо кричит он.
Варваром он называет меня, когда хочет сообщить что-то приятное. Я иду в нашу комнату, где римлянин уже лежит одетый и обутый на кровати. На ногах у него новейшие калиги с острыми и блестящими железными шипами. На табуретке в тазике стоит принесенный Гаем кувшин с вином и две глиняные чаши, новенькие. Мой бывший сокамерник умудряется почти из каждой таверны ныкнуть одну-две чаши или кружки. К утру они непонятным образом исчезают из комнаты. Цецилия и девицы клянутся, что не берут нашу посуду, мол, своей хватает.
— Выпей вина и послушай, что я тебе скажу, — начинает Гай Минуций, нетерпеливо ждет, когда я сделаю это, после чего продолжает торжественно: — Ты видишь перед собой нового преторианца! Меня приняли! Причем срок службы в обычном легионе пошел в зачет выслуги!
— И во сколько тебе это обошлось? — интересуюсь я.
— На всё про всё ушло… — его перемыкает, потому что имеет проблемы со счетом, — …да всё ушло, что было! Но с завтрашнего дня я на службе, переберусь утром в казарму, и мне будут платить в два раза больше, чем раньше!
— Поздравляю! — искренне произношу я, хотя понимаю, что теперь и в моей жизни грядут изменения, как минимум, последует потеря бесплатного жилья.
— Я и на счет тебя договорился, — продолжает он. — Ты ведь с лошадьми ладишь. Будешь служить во вспомогательном отряде, приглядывать за жеребцами наших кавалеристов. Не кузнецом, а вообще. Не знаю, что точно будешь делать, тебе расскажут.
— Спасибо, но это не для меня! — отказываюсь я, не желая двадцать пять лет пробыть конюхом, чтобы получить за это римское гражданство и надел земли. — Если уж служить во вспомогательных войсках, то лучше на флоте.
Догадываясь, что рано или поздно мой бывший сокамерник устроится в гвардию или вернется в свой легион, я начал подумывать, чем бы заняться? Награбленного в Пантикапее хватит еще на несколько месяцев сытой и спокойной жизни, но потом все равно надо будет определяться. Как я мог видеть во время плавания из Византия в Остию, сейчас на Средиземном море не самое лучшее время для морской торговли. Римляне воюют со всеми или все воюют с римлянами, и, благодаря этому бардаку, развелось много пиратов. Не только галеры, но и «круглые» суда ходят большими караванами, а меня всегда раздражала стадность. К пиратам тоже не так-то и просто прибиться, потому что набирают экипажи по национальному признаку. Сунувшись к ним, можно запросто оказаться не соратником, а рабом-гребцом на галере. Сидеть на берегу мне надоело еще в предыдущую эпоху, да и к сухопутной торговле или занятиям каким-либо ремеслом не имею склонности, поэтому решил поискать счастья в римском военно-морском флоте, хотя там надо служить на год больше, чем в других вспомогательных частях. Какая мне разница, двадцать пять лет или двадцать шесть, если уверен, что не прослужу и половину срока, свалю при первой же интересной возможности?!
