Скердис идет уверенно. Заметно, что дорога ему знакома, хожена-перехожена неоднократно. Губы упрямо сжаты, на лице ни капли раскаяния. Предатель принял решение, предатель доведет его до конца. Я тоже не чувствую угрызений совести, что растлил эту нестойкую душу. Иначе она вскоре рассталась бы с телом.

— Долго еще? — шепотом спрашиваю я.

— За следующим поворотом, — отвечает Скердис.

И точно, дорога поворачивает в очередной раз — и перед нами открывается большое скошенное поле с высокой стерней и каменными межевыми столбиками, на котором пасется десятка три стреноженных лошадей. Их охраняют три подростка и три пастушьи собаки, крупные и лохматые. Псы первыми учуяли нас и залаяли, выдвинувшись немного вперед и как бы прикрывая собой пасущихся лошадей. Подростки сразу кинулись к ближним лошадям, сняли пути и охляпкой поскакали к деревне, громко крича.

— Труби! — командую я буцинатору, пришедшему с нами, а остальным воинам: — Вперед!

Каждый солдат знает, «какая есть его задача». Мы растягиваемся цепью и под протяжный сигнал буцины быстро бежим к деревне, довольно большой, спускающейся по покатому склону к морю и огражденной с верхней и боковых сторон рвом и валом, поверху которого каменная стена высотой метра два. Со стороны моря рва нет, только вал со стеной. Ворота тоннельного типа открываются, впустив прискакавших подростков и прибежавших за ними собак, и сразу закрываются. На деревянной надвратной башне появляется с десяток воинов, к которым постоянно подходит подкрепление. Они готовятся отразить наше нападение. В это время две отряда по десять воинов заходят с боков, чтобы не дать там пиратам и их семьям покинуть деревню. Мы демонстрируем намерение, но пока не атакуем, тянем время, держась на безопасной дистанции, где нас не достать из лука.

Мне сверху видно, как три военные либурны на полном ходу вылетают к галечному пляжу у деревни, на который вытянуты носами две пиратские и возле которых суетятся несколько пиратов, видимо, готовившиеся к отступлению. Завидев наши суда, они с криками забегают в деревню через вторые ворота. Римские либурны высовываются носами на берег возле пиратских, опускают сходни, по которым морские пехотинцы, а потом и вооруженные матросы и гребцы спускаются на сушу. Сегодня танцуют все, иначе не получат долю от трофеев. Экипаж одной римской либурны делится на две части и сменяет мои отряды, контролировавшие деревню с боковых сторон, а экипаж другой, к которому присоединились оставшиеся на нашей, с лестницами спешит к валу со стеной на морской стороне. Я машу своим подчиненным, чтобы начинали наступление, и сам иду к надвратной башне.

На ней остались шесть человек, остальные рассредоточились по всему периметру. Они понимают, что пощады не будет, что спокойная пиратская жизнь закончилась. Дальше всё будет грубо и печально. Остановившись на безопасном расстоянии, я кладу стрелу на тетиву и жду, когда кто-нибудь из них зазевается, увлечется. Вот один из пиратов оборачивается и что-то кричит кому-то по ту сторону стены. Его соратник замечает летящую стрелу, кричит, предупреждая, но уже поздно. Игольчатый наконечник разгибает кольца кольчуги, протиснувшись между ними, влезает в тело. Пораженный находит силы обернуться — и падает вперед. Я стреляю в другого, который, став ко мне правым боком, в свою очередь целится из лука в кого-то из моих подчиненных, преодолевающего ров. Я выстреливаю раньше, но, пока моя стрела летит, он успевает выпустить свою и лезет в колчан, висящий на ремне через левое плечо, за другой. Достать не успевает, потому что моя стрела прикалывает его руку к боку, в который влезает до половины. Еще одному, который держит двумя руками длинное копье и пытается столкнуть с вала в ров римского велита, попадаю в щеку немного выше правого уголка рта. Пират выпускает копье и хватается правой рукой за стрелу, ломает ее у щеки и только после этого заваливается влево. Крепкий нынче народ, живучий.

Приданные мне воины захватили всю верхнюю стену. Я показал им жестами, чтобы открыли ворота. Трем велитам приказал остаться на поле возле пасущихся, как ни в чем не бывало, лошадей. Ворота были из тисовых досок. Наверное, просуществовали бы еще несколько десятков, а то и сотен лет, но мы все подожжем, уходя. На месте деревни должны остаться одни руины, чтобы другим неповадно было заниматься морским разбоем. Наверняка часть пиратов была из других поселений, после набега ушла в места постоянного проживания. Придут сюда, посмотрят на руины — и сделают правильные выводы. Если не сделают, односельчане им подскажут, что не хотят за чужие грехи расставаться со своим домом и привычным образом жизни, становиться рабами.

Улица, ведущая от дальних ворот до выходящих к морю, шириной метров пять. Остальные уже, только чтобы две арбы разъехались. Дворы открытые, никаких заборов, только загородки для овец и коз. Дома из плохо обработанного камня, скрепленного раствором. Одни очаг во дворе под навесом, другой в доме. Топят по-черному, дым выходит через отверстие в стене. Планировка домов однотипная: комната-кухня и светелка. Пол глиняный, а у очага выложен галькой. Мебели практически никакой, лишь топчаны и сундук, в котором нехитрое барахлишко. Впрочем, из некоторых домов римские солдаты выносят и складывают у ворот, чтобы потом погрузить на телеги и отвезти к либурнам, рулоны дорогих тканей, серебряную и бронзовую посуду, расписные амфоры… Наверное, это часть добычи, захваченной на купеческой галере.

Всех уцелевших жителей согнали на берег моря. Мужчины, человек тридцать, стоят отдельно и на коленях. Сомневаюсь, что все они пираты, но будут объявлены таковыми и послужат спуску на воду новых римских судов. Женщин и детей сотни четыре. Этих продадим в рабство. Часть женщин прямо на берегу моря разводит костры, чтобы зажарить коз и баранов, захваченных в деревне. Гнать мелкий скот до ближайшего города трудно, хлопотно, съедим здесь. Погоним только лошадей и волов, нагруженных добычей, чтобы вместе с ней и продать.

Ко мне подходит центурион Фест Икций. Он доволен исходом операции.

— Одиннадцать человек погибло со всех судов и раненых в два раза больше. Думал, потери будут существеннее, — сообщает он. — Зато добычу взяли хорошую!

Я киваю, соглашаясь, хотя постеснялся бы считать такую мелочь хорошей добычей. Если бы рассказал центуриону, сколько захватывал в Центральной Америке, он счел бы меня беспардонным хвастуном.

— Обе либурны можно объявить пиратскими, — подсказываю я.

— Тоже так подумал, — сказал Фест Икций и добавил как бы шутливо: — За захват трех либурн триумф, конечно, не назначат, но наградить должны щедро!

Что хорошо у римлян — не скупятся на награды. Считают, что лучше воздать десятерым непричастным, чем обидеть одного героя.

В Мизен мы вернулись героями. Разбогатевшими героями. Моя доля составила почти две тысячи сестерциев. Еще что-то должен получить за три пиратские либурны и пленных морских разбойников, которых мы доставили сюда. Все три судна сразу зачислили в состав флота и поставили на переделку, намереваясь сделать сплошную главную палубу и установить на баке катапульту. Увеличение флота предполагало подвижки по служебной лестнице. Об одной передвижке я узнал от центуриона Феста Икция.

— Меня собираются перевести на трирему. Хочу забрать тебя с собой, — сообщил он.

— Мне тоже нравится служить с тобой, но хотелось бы тоже получить повышение. Не порекомендуешь меня в кормчие какой-либо из захваченных либурн? Вряд ли они найдут другого такого опытного, — сказал я, потому что мое двойное жалованье было в разы меньше, чем получал кормчий.

Центурион гмыкнул, явно огорченный моим отказом, потом согласился:

— Ладно, поговорю с командиром базы. Для общего дела лучше, если либурной будешь управлять ты, а не такие, как Сафон.

У него не сложились отношения с кормчим «Стремительной». Они не враждовали открыто, но за спиной отзывались друг о друге пренебрежительно: кормчий считал центуриона никудышным моряком, а центурион кормчего — трусом.