– Ты мне не мямли, Сергеев! А ну-ка, пошли ко мне в кабинет!

– А что с задержанным делать-то? – робко поинтересовался дежурный, который всё это время тихо стоял за спиной шефа.

– А что с ним надо делать? – удивился начальник РУВД. – Побрей, помой, накорми, сказку ему расскажи. Что ты херню всякую спрашиваешь? Сидит и пусть сидит себе! – рявкнул Прокопьич и вышел, сделав мне знак следовать за ним.

Мой рассказ занял довольно много времени. Прокопьич слушал молча, не перебив ни разу. Теребил лежащую на столе курительную трубку, хотя я никогда не видел, чтобы он вообще курил. Трубка ужасно меня отвлекала, и я путался, сбивался, перескакивал с мысли на мысль, с события на событие.

– Ты вот что, Сергеев! – единственный раз остановил меня начальник отделения. – Прекрати тут свой сбивчивый лепет. Ты мне не подчинённый. Я тебе не начальник. Ты – сыщик. Я – сыщик. А теперь продолжай!

Умница всё-таки, наш Прокопьич! Я не только сумел вразумительно рассказать подробности трёх, переплетённых между собой дел, но и почувствовал просветление в мозгах. Всё в процессе рассказа вставало на своё место. Теперь уже начальник РУВД не молчал. Он комментировал, задавал вопросы, спорил со мной, выводил меня на нужные решения… И я вдруг понял к своему великому ужасу, что мы сегодня так же далеки от раскрытия любого из этих трёх преступлений, как были и в первый день, и во второй… Мы просто роем вокруг себя и ничего не находим. Фигня какая-то. Подключены два отдела, и не самых плохих отдела, подтянута прокуратура, работают три эксперта, плюс самый монструальный монстр Евграфов – компьютерный бог и дьявол… А мы на том же самом месте, вернее, в том же самом месте, в котором были и двумя днями раньше. Вот, чего мне не хватает сейчас для полного и безоговорочного счастья – это представителей СМИ. Чтоб додолбали, достали, доклевали печёнку, которую не смог выклевать Сашка со своим ежедневным: «Ну, пойдём, посидим немного!..»

От начальника РУВД я уходил не то чтобы в отчаянии, а в каком-то тотальном пофигизме. Как-то мне всё было по барабану. И Куприяновы, и Кировский, и оба Новиковых, и более других – братья Гаргаевы, павшие на кровавом поле неравной битвы одних негодяев с другими.

Сашку я нашёл в его кабинете. Он сидел за своим рабочим столом, уронив на него голову, и вздрагивал. Мне вдруг показалось, что Саня плакал. Я даже испугаться успел. Никогда не видел, чтобы Сашка плакал. Нет, вру! Конечно, видел. И даже не раз. Впервые это было, когда от него ушла жена, и мы пошли с ним в самый развесёлый кабак. Нафигачились там до зелёных соплей, перебили кучу посуды, подрались сначала с официантом, а потом уже с охранником. Удрали от приехавшего патруля. До Сашкиного дома добрались неизвестно как – видимо пешком, судя по грязи на одежде. Сашкина квартира была на первом этажа старенького трёхэтажного дома, у него был отдельный вход в квартиру, со своими персональными ступеньками. И вот именно на этих ступеньках мы просидели до самого рассвета, и Сашка плакал. Он размазывал слёзы по лицу грязным кулаком, всхлипывал по детски и нечленораздельно жаловался на свою тяжкую мужскую долю. Помню, я тогда тоже всплакнул, осторожно, не навзрыд. Так, за компанию. А второй раз я видел, как Сашка плакал на похоронах своего сына. Он уже не жил тогда с женой, они уже года три, как были в разводе. Парню было 10 лет, он был почти взрослым. Ему так казалось, что он уже взрослый. Но он был ещё совсем ребёнком, которому очень хотелось играть с мальчишками, спорить с ними и прыгать на спор на тарзанке через маленький ручей. Это была невероятно глупая смерть. Верёвка, которую чей-то добрый отец привязал к дереву, наверно, ещё до войны, вдруг под хрупким мальчишеским телом оборвалась, и парень, не перелетев ручей, упал прямо в его середину, шеей на камень. Там был небольшой камень. Совсем маленький. Его даже не было видно снаружи. И верёвка была очень толстой и прочной. Она висела там много-много лет, и даже пожилые жители деревни рассказывали, как они, сами будучи мальчишками, прыгали через этот ручей. Но однажды верёвка не выдержала. И Сашкин сын упал. Он сломал шею и умер мгновенно. Мальчишки вытащили его из ручья и бросились за матерью. Чем могла помочь мать мёртвому сыну? Чем приехавшая «скорая» могла помочь матери, потерявшей вдруг сразу и сына, и смысл жизни? С тех пор я точно знал: смерть всегда нелепа. Её не стоит ненавидеть. Её не надо бояться. С ней бесполезно спорить – она придёт и возьмёт. Но при всей своей рациональности и логичности, она всегда была и будет оставаться для меня нелепой. Несправедливой и безжалостной.

Я даже потряс головой, чтобы отогнать страшные воспоминания. И тут же понял, что никаких рыданий от Сашки я не увижу и не услышу, слава тебе, Господи. Сашка опять ржал. Причём, это была уже заключающая фаза его хохотания. Он уже был почти спокоен, вытер слёзы и попробовал перестать икать.

– Слушай, Сашка! А ты, по-чесноку, ничего такого не принимаешь?

– Ты про дурь, что ли? – Саня снова залился смехом. – Не, ты даже не думай про это! Просто… просто… там «сестрорецкие» приехали… ик… Они там… ик… Новикова до-о-опра-а-аыыы-иииии… – говорить он не мог, это было очевидно. Я налил ему в мутный стакан воды сомнительной свежести, и протянул:

– На, выпей! Хватит уже! Дело ждёт.

Сашка выпил воду залпом, последний раз икнул, и немного взбодрился. По крайней мере, его уже можно было выслушать:

– Там «сестрорецкие» быка этого, Новикова допрашивали. Я сначала слушал, а потом не смог, ушёл. Иначе, я бы им весь процесс допроса в тупик бы поставил своим гомерическим хохотом…

– Гомерическим хохотом! – передразнил напарника я. – Не гомерическим хохотом, а лошадиным ржанием. Что такого смешного ты там услышал?

Сашка ещё раз вытер глаза и продолжал уже более спокойно:

– Ты понимаешь, да смешного-то ничего. Скорее, грустно. Допрос допросов, просто.

Сашка вскочил, оживлённо начал бегать по кабинету взад-вперёд, довольно потирая ладошки, и рассказывать. Допрос, с его слов, приблизительно, выглядел так:

– Где ты был в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля сего года?

– Хрен знает, где… Я не всё помню – где был, с кем был… Какие проблемы, начальник? Есть что предъявить – предъявляй! Нечего – я пошёл. Вы меня чистым взяли. С дурью я после зоны завязал. Живу честно. Тут вдруг вы, черти, – налетели, руки заломали! Голду порвали, между прочим!.. Ответите!

Новиков вытащил из кармана золотой браслет такой толщины, что просыпалось уважение к сотрудникам ОМОНа – не зря их, чертей, кормят! —

– Какие ко мне вопросы?

– Тебе уже сказано! Напрягись. Вспомни. Где был с одиннадцатого на двенадцатое? Ночью.

– Да, блин, не помню я! У меня бизнес, дела, то, сё… Девушки опять-таки… – Новиков плотоядно улыбнулся.

– Ты не дури, Новиков! Вспоминай, давай!

– Да не буду я ни хрена вспоминать! Я сказал: есть, что предъявлять – предъявляй!

– Ты, баклан, берега-то шарь, – перешёл на более понятный подозреваемому язык капитан из «сестрорецкой» группы, – Ты тут не на стрелке, понял? Тебе червонец корячится, а ты целку из себя строишь! Ты что, не понял до сих пор – мы ж не из ОБНОНа, мы из убойного отдела. И тебя, барыгу, не на уход от налогов разговорить пытаемся и не на дурь – за это тебя в других местах спросят. Мы тебя в убийстве подозреваем, а ты тут ваньку валяешь!

– В каком, бля, убийстве? Вы что – офонарели, в натуре? Каком убийстве? Я не киллер, я дилер, да и то – бывший! Я отмотал всё, отсидел… Спрыгнул… Чисто всё! Ищите, что хотите – чисто всё! – Новиков жестикулировал так отчаянно, что ему верилось. – Где был?.. Когда? Двенадцатого?

– В ночь с одиннадцатого на двенадцатое, – дружелюбно напомнил капитан.

– Да не помню я! – чуть не плакал задержанный. – Вы хоть день назовите! Я по дням скорее вспомню!

– Ночь с воскресенья на понедельник, если тебе легче от этого…

– А… Так в воскресенье я в клубе отжигал, на Энгельса. С самого вечера и до утра почти. Потом к матрёшке перебрались – она прямиком напротив живёт, на Шостаковича…