Я внимательно посмотрел ещё раз на ведущую, не обнаружил в ней хоть каких-либо признаков приближающейся старости, совершенно не вспомнил её в названном Сашкой фильме и приуныл. Память стала подводить. Напарник, тем временем, продолжал разглагольствовать:

– Ты не пыжься. Я б её тоже не узнал, если бы в титрах не прочитал. Ей почти шестьдесят, она была уже звездой кино задолго до того, как ты родился. И ты её точно знаешь. Даю последнюю попытку, отгадай фамилию, и тебе полегчает. Если не отгадаешь или, если не полегчает, тогда не будешь больше задавать дурацкие вопросы про чудеса пластической хирургии. Ты вот телевизор не смотришь, а есть очень даже любопытные программы. Как раз, например, про пластических хирургов. Смотришь, как к ним один человек приходит, и совершенно другой уходит. Поэтому у меня и вопросов не возникает, «как можно изменить человека?». До неузнаваемости, ёпти… Ну, узнал актрису? – снова спросил Сашка, видя моё напряжение. – Да не мучайся. Это… – он назвал фамилию, которая, безусловно, была мне знакома. Я Сашке не поверил ни на грамм. Врёт. Дурит просто меня, маленького. Быть такого не может.

– Ты врёшь, – только и смог пробормотать я.

Сашка снова пошарил по комнате взглядом, схватил программу телепередач, неизвестно как оказавшуюся в моём доме – наверно Жанна притащила – быстро пролистал, нашёл нужное и ткнул мне под нос:

– На. Читай, Фома Неверующий!

Я пробежал глазами по тексту, оценил фотографию той же актрисы-ведущей, где она выглядела лет на двадцать пять, почитал подпись. Озадачился. Показал Сашке фотографию в программке и пожаловался:

– Здесь она ещё моложе. Совсем девчонка…

Сашка заржал:

– Так это чудеса пластической хирургии вкупе с чудесами фотошопа, дремучий ты человек!

Я совершенно расстроился. Что мы ищем тогда? Вчерашний день? Прошлогодний снег? Кого мы ищем? На черта все эти фотороботы, ориентировки, фотографии, если человек может изменить собственное лицо до полной неузнаваемости?! Как может выглядеть сейчас Женя Маслова, если она сделала пластическую операцию? Она могла изменить форму носа и губ, причём в любую сторону – в сторону увеличения и в сторону уменьшения оных. Могла изменить разрез глаз. Вон, актриса эта, совершенно с другими глазами была… и нос… и губы… Чёрт, даже овал лица какой-то другой! Но с сегодняшнего дня в моей душе нет места отчаянию! Теперь – здоровый образ жизни, трезвая диета, спорт, кропотливая работа без малейшего намёка на отчаяние и депрессию, на нытьё и уныние! Я очень-очень-очень хороший следователь. Я вычислю преступника и поймаю его! Пока безнадёжный аутотренинг не начал действовать, я подбросил Сашку до его отделения.

– Будь бобр! Добудь мне всё же фотографии Жени Масловой, вернее, уже Варвары Рудой. Только не спрашивай, где ты можешь их найти. Они есть в деле – разумеется, в архиве. Даже не думай спорить. Их не может там не быть. Да, поиски прекращены, дело ушло в архив, но фотографии должны были остаться. Вариант номер два: у Жени-Варвары были сокурсники и сокурсницы. Я не поверю, что хоть у кого-то из них не сохранилось ни одной фотографии с совместных пьянок-гулянок, просто из аудиторий с лекции, случайной фотки, снятой у выхода из института. Надо просто опросить её сокурсников. У кого-нибудь обязательно найдутся снимки. Да, Рудой уничтожил свой фотоархив. Но приятели Масловой вряд ли бы стали уничтожать историю… Ищи!

– Ну, с учётом того, что сокурсники Масловой уже закончили институт, это займёт некоторое время. Значит, мы опять ищем Маслову! – безо всякого энтузиазма, впрочем, и беззлобно, пробормотал напарник. – Хорошо. Как скажешь, начальник. Скажешь Маслову искать, буду её искать. Скажешь искать мамонтёнка Диму, буду копать, искать мамонтёнка. Как скажешь!

– Мамонтёнка Диму нашли без твоего участия. А то он до сих пор продолжал бы покоиться в своей вечной мерзлоте, если бы такие как ты его искали.

Сашка выбрался из машины и, перед тем, как закрыть дверцу, бросил на прощание:

– За что тебя только, Сергеев, девки любят? У тебя даже чувства юмора нет. Да, забыл совсем! Заморочил ты меня своими пластическими операциями! Поглядывай за собой, лады? Ну, в смысле, слежки. Посмотри, нет ли «хвоста».

– Ладно, посмотрю, – буркнул я и направился в прокуратуру.

Два часа я выслушивал мнение Снегирёва о себе лично и о своих успехах на ниве сыска. Я узнал всё, что думает полковник о журналистах, СМИ вообще и Интернете в частности. Пересказывать его речь смысла нет, ибо печатных выражений там не набралось бы и на десять минут. Слава богу, Снегирёв не затронул тему утечки информации, чем порадовал меня просто безмерно. Ещё больше я обрадовался отсутствием волевого решения найти и уничтожить немедленно, прямо на месте, пронырливого писаку, выложившего на всеобщее обозрение закрытые материалы. Только два часа впустую потерял. Можно подумать, я раньше не знал, что «эти… борзописцы…, совсем…, думают, что им… можно … … …, и в грош не ставят тайну следствия, … ……». Я и сам, кстати, придерживался такого же мнения. Но времени было жаль.

До Кавалергардской, где жила Татьяна Рябцева, сожительница убитого Нумана, я добрался только во второй половине дня. Практически не надеясь на успех, нажал кнопку звонка. Довольно долго в квартире стояла полная тишина. Я ещё несколько раз позвонил в дверь. Только минут через пять послышались тихие шаги, и дверь распахнулась безо всяких вопросов. На пороге стояла нереально худая женщина с отёкшим лицом, спутанными, грязными волосами и совершенно потухшим взглядом.

– Вы – Татьяна? – спросил я зачем-то, хотя и так было понятно, что передо мной именно она.

Женщина молча посмотрела на меня очень долгим, каким-то больным взглядом, потом, не произнося ни звука, повернулась спиной и направилась вглубь тёмной квартиры. Я последовал за ней. В квартире было не только темно и грязно. В воздухе витал стойкий запах смерти. Прежде вполне приличная квартира с дорогой мебелью и шикарным ремонтом, превратилась в берлогу, в склеп, в могилу, в которой, по нелепому стечению обстоятельств, до сих пор продолжало своё полуживое прозябание бестелесное существо. Сказать, что я почувствовал себя неуютно – ничего не сказать. Жутковато даже как-то стало.

Мы прошли в комнату, ещё, как говорится, хранившую остатки былой роскоши. Видимо, при жизни – сегодняшнее состояние жизнью назвать было невозможно даже с очень большой натяжкой – Татьяна вполне прилично зарабатывала. Тем более странно было видеть, в какой упадок пришли бывшие хоромы. Сама Татьяна напомнила мне увиденные вчера в Интернете изображения анорексичек. Вероятней всего, она не ела ничего уже достаточно долгое время. На столе, среди какого-то мусора, разбросанных фотографий, переполненных пепельниц и разномастной посуды – начиная от невероятно красивых и, видимо, очень дорогих бокалов до гранёных стопок а-ля Хрущёв, – несколько пустых бутылок из-под водки и книга. «Навои Алишер» – прочитал я краем глаза, напрягая все свои познания в области литературы. Я, конечно, тёмный и дремучий, я не начитанный, как Сашка, не подкован политически, как Снегирёв, и не знаю многое из того, что известно Макарычу, но то, что Алишер – это средневековый узбекский поэт, известно даже мне. Я протянул руку к книге, запоздало спросив:

– Можно?

– Нет, – женщина ответила так быстро, что я резко отдёрнул руку.

Так, понятно, это ЕГО книга. Скорее всего, здесь есть ещё много ЕГО вещей, и нужно вести себя крайне осторожно и, по возможности, деликатно. Иначе, я не вытащу из неё ни слова. Я поискал глазами хоть что-то, на что можно было присесть. Женщина уловила моё желание и, молча выдвинув из-под стола относительно чистый стул, присела напротив, уперев локти в несвежую скатерть. Только глядя в глаза человеку, можно понять, насколько он искренен. Женщина ничего не собиралась говорить и ни о чём меня не спрашивала. Я достал из кармана удостоверение в полной уверенности, что оно мне не понадобится. Странно, но Татьяна протянула руку в сторону документа и я, в нарушение всех инструкций, отдал ей корочки. Она открыла их, пробежала взглядом по записям, уткнулась в фотографию, которая особым сходством с оригиналом не отличалась. Мельком взглянула на меня, как будто оценивая несоответствие.