В башне нас ждали. В арке входа в нее стояли шесть педов в два ряда, а на верхней площадке еще три сагиттария с луками. Мы остановились метрах в тридцати от башни и закрылись щитами от стрел, поджидая подмогу. Ждать пришлось недолго, но к тому времени в моем щите уже торчало с десяток стрел. Опытный лучник не стал бы переводить их так бестолково. Подошли кочевники из моего отряда и быстро стрельбой из луков разогнали сагиттариев, убив одного. За нами построились еще две шеренги, и таким отрядом мы пошли в бой. Противостояли нам опытные бойцы. Несмотря на то, что моя сабля и спаты моих соратников длиннее гладиусов, а может, именно поэтому, отбивались враги достойно, даже успели ранить в плечо того, что был слева от меня. Длинная спата предназначена для рубящего удара, а в ближнем бою не всегда сподручно наносить такой, в отличие от более короткого гладиуса, предназначенного для быстрых, коротких уколов. Зато моя сабля занимала как бы промежуточное положение, одинаково годилась, как для рубящих, так и для колющих ударов, и, к тому же, изготовлена из особой стали. Я со второго удара проломил шлем педа, стоявшего посередине, и, когда он начал заваливаться назад, нанес укол в шею стоявшему справа от него. Напиравшие сзади соратники вдавили меня в образовавшуюся брешь. Я чуть не упал, когда опорная нога соскользнула с тела убитого мной, и успел подумать, что день начинается не очень, когда получил по шлему чем-то тяжелым. В моей голове потух свет на несколько мгновений, но я не вырубился окончательно, устоял и даже на инстинкте закрылся щитом. Оклемался, как показалось, быстро, и увидел, что врагов передо мной нет, что мои соратники продвинулись вперед, прикрыли собой. Они втроем добивали двух педов, зажав их в углу башни возле пучков стрел, сложенных в несколько ярусов. Возле своих ног я увидел увесистую каменюку. Откуда она могла прилететь, так и не понял. Разве что кто-то снизу кинул и сразу спрятался. В ушах все еще стоял звон, поэтому потряс головой, после чего помог добить педа, оставшегося к тому времени в одиночестве. Как учат в римской армии, он отбивался, выставив вперед левую ногу и закрывшись щитом. Я зашел сбоку и уколол его саблей в незащищенное, левое бедро. Пед инстинктивно повернул в мою сторону щит — и тут один из моих подчиненных отрубил ему спатой голову. Убитый рухнул на пучки стрел, свалив несколько. Один пучок упал возле перерубленной шеи, откуда на оперения из белых гусиных перьев обильно потекла алая кровь.

— Ты в порядке, командир? — спросил меня воин, убивший педа.

— Вроде бы, — попытавшись улыбнуться, ответил я и приказал: — Поднимись на башню, дай сигнал нашим.

Я предупредил и Аттилу, и германских вождей, отряды которых располагались поблизости от северной и южной угловых башен, о том, что рано утром попробую захватить их, чтобы были готовы к штурму.

На верхнюю площадку башни отправил и всех кочевников-лучников, чтобы помогали отбиваться. От следующей башни к нам выдвигался вражеский отряд из сотни, если ни больше, воинов. Вел их долговязый германец, судя по рыжей бороде и двум длинным толстым рыжим косам, свисающим из-под шлема на кольчугу на груди. На концах кос были большие желтые банты.

До сих пор не могу смотреть без смеха на мужчин с косами. Такие сейчас встречаются часто. У многих народов в порядке вещей не стричь волосы и заплетать их. Римляне над такими насмехаются, но только, как над некультурными дикарями. У меня же ассоциации из будущего, где косы были привилегией девочек, а не мужчин. Отмороженный вояка с косами и бантами порождает в моем мозге, выражаясь научным языком, когнитивный диссонанс.

А вот оружие в руке рыжего германца смеха не вызывало. Это был бородовидный топор — лезвие перпендикулярно верхней грани и скруглено книзу, благодаря чему можно было не только рубить, но и резать, и снизу была выемка, благодаря которой можно было взять под обух и использовать в ближнем бою для ударов по прямой, без размаха, причем рука была частично защищена. Уверен, что у германца богатый опыт использования топора, приобретенный в боях против вооруженных гладиусом или спатой, иначе бы так долго не прожил. Напал он сходу. Целил топором в мой шлем. Закрываясь щитом, я сделал вид, что собираюсь саблей ударить в ответ тоже по шлему, заставив защищаться, а сам рубанул вдоль своего щита по его руке. Вздрогнув от сильного удара, чуть не расколовшего щит, тут же почувствовал, что клинок сабли нашел цель. Руки рыжему германцу рассек почти полностью, повисла на тонком слое мышц и шкуре, железный наруч не спас. Топор выпал из нее. Германец по инерции замахнулся еще раз, брызгая кровью и мотыляя почти отрубленной кистью — и на красном от ярости лице появилась кислая гримаса, скомбинированная из удивления, боли, обиды и еще чего-то. Видимо, считал себя неуязвимым. Неприятное открытие настолько поразило моего врага, что пропустил укол саблей в толстый красный нос. Стоявший за ним пед был вооружен обычным гладиусом и уверенностью, что спатой, каковой, наверное, считал мою саблю, колоть не будут, только рубить с размаха, за что и получил укол в правое плечо, а потом уже удар спатой по правой ключице от моего соратника, стоявшего слева от меня. Я в это время помогал соратнику справа — разрубал шлем стоявшего напротив него педа.

Дальше пошло месилово на автомате. Я орудовал саблей и как рубящим, и как колющим оружием, толкался щитом, один раз даже кулаком заехал в бородатое рыло, потому что оказалось слишком близко. В памяти остались только лязганье железа, гул из криков и стонов и как бы сфотографированные моим мозгом отдельные детали: расширенные от злобы и страха глаза, наточенное острие гладиуса, кровь, хлещущая фонтаном изо рта… Потом это всё будет сниться мне, и буду просыпаться от страха, настолько ужасного, как никогда не было в реальности, даже в самых жестоких сражениях. Как это обычно бывает, бой закончился вдруг. Еще несколько секунд назад передо мной было несколько врагов — и нет никого. Впереди спрыгивают на сторожевой ход поднявшиеся по лестницам германцы и бегут за удирающими врагами к следующей башне. Город можно считать захваченным.

Я оборачиваюсь и смотрю на своих соратников, забрызганных кровью с головы до ног и улыбающихся криво, словно жуют кислющий лимон и пытаются показать, что он сладкий. Наверное, и на моем лице такая же гримаса, потому что смотрят на меня как-то по-другому, будто увидели в первый раз.

— Мы победили! Пора идти за добычей! — радостно ору я.

Они восторженно орут в ответ, после чего быстро спускаются вслед за мной по каменной лестнице в город. Надо успеть ограбить богатые дома. Мы это заслужили.

Мне кажется, есть проклятые территории, на которые мир и покой заглядывают редко и ненадолго. По одной из них — Фракии — сейчас и движется гуннская армия. Всё, что имеет хоть какую-то ценность, захватывается и продается купцам, все, что можно съесть, съедается, всё, что горит, сжигается. После нас остаются только закопченные руины и кучки естественных удобрений. Вполне возможно, что таким образом мы даем земле отдохнуть от людей, восстановить силы. Сопротивления нам никто не оказывает. Впечатленные примером Маркианополя, который был разграблен и сожжен, остальные города откупаются, а если не сошлись в цене, то население разбегается кто куда. Конные отряды умудряются хоть кого-то перехватить и что-то поиметь, а вот пехоте достаются крохи, в основном зерно и вино прошлогоднего урожая. Германцы рады и этому. К тому же, их вожди получают что-то от Атиллы и, наверное, делятся с подчиненными. Мне тоже время от времени дарят что-нибудь, чаще серебро в слитках или монетах стоимостью в две-три сотни солидов, и я раздаю большую часть своим воинам. Себе оставляю только драгоценные камни, золото и дорогие ткани, потому что арба, которой сейчас правит Радомир, и три вьючные лошади, захваченные в Маркианополе, перегружены добычей. Даже спать в непогоду мне приходится под арбой, а не на ней. Впрочем, летом дожди здесь бывают редко. Больше неприятностей доставляют комары, от которых не спрячешься в арбе.