Это пьянка ничем не отличалась от предыдущих с участием шаньюя. Много самого разного вина, порой не лучшего качества, медовухи и бражки из проса, еще больше самого разного мяса, том числе годовалых жеребят, которое пользуется у кочевников особым спросом. Через пару часов все упились так, что забыли, по какому поводу собрались, и многие поменялись местами, разбившись на группы по интересам. Я остался рядом с Эдеконом, который больше ел, чем пил, и больше молчал, чем говорил.

— Не знаешь, куда в следующем году пойдем? — спросил я.

Гунн повертел в руках кусок жеребятины, отложил, взял другой, внимательно осмотрел со всех сторон, решил, что подойдет, после чего ответил, медленно выдавливая из себя слова и еле заметно улыбнувшись и прищурив и так слишком узкие глаза:

— К тебе в гости. Маркиан слишком много задолжал.

— Если Аэций опять не позовет в гости к себе, — предположил я.

— И такое может быть, — согласился старый гунн.

Меня сломало топать ночью за пределы ограды, искать там Радомира и спать под открытым небом на попоне, положив под голову седло, поэтому приказал рабу, обсуживавшему застолье, принести подушку. На ней и закемарил прямо, так сказать, за столом, рядом с другими такими же лентяями.

Проснулся я от женского плача во дворе. Поскольку бабы ревут по любому поводу, не обратил бы внимания, но в доме для пиров было пусто, если не считать человек пять, все еще храпевших в разных местах его и в разных позах. Обычно во время попоек утром не так тихо, как сейчас: кто-то еще спит, кто-то только проснулся и начал нагружаться, кто-то уже набрался повторно и решил еще раз отрубиться. К тому же, в помещении был полумрак, не горел ни одни масляный светильник, огонь в которых рабы во время пирушек поддерживали сутки напролет. Поскольку мне еще и отлить надо было много и потому срочно, побрел, пошатываясь, к распахнутой двери, на дневной свет, стараясь не наступать на спящих и в блюда с кусками подсохшего мяса, по которым медленно ползали снулые, осенние мухи.

День был солнечный, теплый. Возле дома Атиллы стояли малыми группами воины, что-то тихо обсуждали. Я сперва зашел за угол, где добавил на бревенчатую стену еще один подтек.

— Что случилось? — спросил я, подойдя к ближней группе из трех гуннов.

— Атилла умер, — грустно сообщил ближний.

— Жена убила? — задал я уточняющий вопрос, вспомнив то, что читал когда-то в будущем.

— Нет, кровь пошла из горла, захлебнулся, — ответил гунн.

— Точно не жена? — спросил я.

— Нет, — уверенно произнес он. — Когда зашли утром, она сидела в углу, заплаканная и обоссавшаяся от испуга.

Очередная историческая байка не выдержала испытания реальностью. Уже привык к этому, не удивляюсь.

Я зашел в дом шаньюя. Атилла лежал в тронном зале на столе, устланном большим ковром, который свисал до пола и с боков был закатан в рулон. Видимо, труп уже обмыли и переодели, потому что следов крови не было видно. Обычно у покойников, так сказать, отсутствующее выражение лица, а у шаньюя было умиротворенное, словно рад избавлению от земных забот. По меркам этой эпохи и многих предыдущих и последующих Атилла был добрым правителем, но в историю войдет, как кровавый убийца, бич божий, а его коварного друга Флавия Аэция, из-за козней которого и были убиты тысячи людей, запомнят, как последнего римлянина. Впрочем, смотря что вкладывать в выражения «бич божий» и «последний римлянин». Если исходить из того, что типичный римлянин в нынешнее время является конченым подонком без стыда и совести, и последнего из них можно считать пределом порочности, а орудие божье плохим не бывает по определению, тогда посмертная слава верна, только вывернута наизнанку потомками.

Как бы там ни было, Атилла мертв. Слово свое я сдержал, отслужив ему верой и правдой, так что никто не посмеет упрекнуть меня в клятвопреступлении, если больше не появлюсь в гуннской армии. Эта мысль показалось настолько прекрасной, что даже не расстроился из-за невыплаченного мне вознаграждения.

Между тронным залом и входной дверью был коридор, по обе стороны которого располагались по три комнаты для рабов. Входы в комнаты, обычно завешенные кусками плотной материи, сейчас были открыты. В них было только по низкому деревянному топчану от стены до стены, застеленному тюфяками, набитыми сеном. Обслуживали шаньюя только мужчины, поэтому я удивился, увидев в первой справа комнате сидевшую на топчане девушку с распущенными, светлыми волосами. Голова была понурена и волосы закрывали лицо. Только по белой шелковой рубахе я догадался, что это несостоявшаяся жена Атиллы. Скорее всего, ее убьют. Не по обычаю, а чтобы таким способом выразить горе по поводу смерти любимого вождя. Остальных жен покойного тоже ждет незавидная судьба. Те, у кого есть взрослые сыновья, перейдут к ним присматривать за внуками, а матери девочек и бездетные станут у них прислугой. Это в лучшем случае, потому что могут и прикончить, чтобы не достались больше никому. Жена шаньюя может быть только женой его близкого родственника (сына или, на худой конец, дяди или племянника) или равного ему по положению, а где на всех найти родственников, не говоря уже об императорах? Не знаю, что меня подтолкнуло, а может, знаю и не хочу признаваться в этом даже самому себе, но мне стало жалко эту девчушку.

— Хильда, тебя убьют, — тихо сказал я на германском языке, остановившись в дверном проеме.

Девушка ничего не ответила и даже не пошевелилась.

Слева и справа от двери на деревянных колышках висела одежда рабов — вонючие, явно ни разу не стиранные, рваные, кожаные штаны и куртки и войлочные колпаки, изрядно помятые, словно их корова пожевала.

Я набрал комплект самого большого размера, кинул девушке:

— Если хочешь жить, надевай это и иди за мной.

Хильда продолжала сидеть неподвижно, будто не слышала меня.

— Тогда подыхай здесь, — произнес я и начал уже разворачиваться, чтобы уйти.

Она вдруг встрепенулась, закинула двумя руками назад волосы, открыв заплаканное, припухшее лицо, и прошептала торопливо:

— Сейчас оденусь.

Позади меня по коридору сновали туда-сюда люди. Кто-то шел прощаться с Атиллой, кто уходил, сделав это. На всякий случай я вошел в комнату и закрыл проем занавеской из грубой, колючей ткани. В полумраке видел, как девушка сперва надела темную кожаную куртку, спрятав под ней верхнюю часть белой рубахи, из-за чего стало казаться, что туловище выше талии исчезло, потом неумело напялила штаны, по-женски подтянув их слишком высоко, затолкала в них подол рубахи и стала еле видима вся, только белое лицо и светлые волосы выделялись.

— Волосы спрячь под колпак, — подсказал я.

Когда она сделал это, натянул колпак почти до бровей, насколько позволяли волосы в нем.

— Будешь идти за мной шагах в трех. Смотри в землю, по сторонам не оглядывайся, голову не поднимай, ни с кем не разговаривай, даже если спрашивать будут. Я отвечу за тебя, — проинструктировал ее.

— Да, — тихо молвила Хильда.

Я вышел в коридор, дождался, когда желающих зайти не оказалось, а на выход прошла группа из восьми гуннов, направился за ними. Шел, не оглядываясь, и слышал, как позади по деревянному полу и крыльцу шлепали босые ноги. Несостоявшаяся императрица оказалась не приученной к обуви. Порадовался за нее, потому что это работало на образ раба. По земле девушка шла без шлепков, бесшумно, и я подумал, что осталась на крыльце, оглянулся. Нет, шла за мной, наклонив голову и уперев взгляд в землю. Если бы не знал, кто это, подумал бы, что смазливый, жопастый из-за рубахи, натолканной в штаны, мальчик-раб сопровождает своего господина-римлянина. Именно таких мальчиков сейчас заводят многие богачи из обеих Римских империй. Обратил внимание, что кисти рук у Хильды великоваты, мужские. Видимо, «растоптала» их, выполняя тяжелую домашнюю работу, несмотря на то, что дочь вождя. Это тоже работало на образ раба.

Обычно у ворот дежурило около сотни воинов. Сейчас всего одиннадцать человек стояли кривым кругом и что-то спокойно обсуждали. На проходивших мимо не обращали внимания. Один из них, стоявший лицом к нам, посмотрел на Хильду, потом перевел взгляд на меня и кивнул, поприветствовав. Я кивнул в ответ, хотя, хоть убей, не помнил, кто это такой.