Переговоры закончились на следующий день. По такому случаю Атилла устроил пир, на который пригласил и меня. На этот раз я сидел в нижней части стола, если можно так сказать, потому что пировали, сидя на пятках на коврах по кругу возле стенок шатра, а в центре было свободное место для певцов, танцоров, акробатов, шутов, фокусников, которые развлекали пировавших, когда те изрядно напились и наелись. Оба посла расположились по левую руку шаньюя, между ним и Оганесом. Хитрый грек всю попойку что-то втюхивал им, лукаво улыбаясь. Послы пытались казаться веселыми. Что ж, договор они подписали, но явно не на тех условиях, на каких мечтали. Восточной Римской империи придется выплатить гуннам задолженность по дани за предыдущие годы в размере шесть тысяч либр золота (две тонны без тридцати пяти килограмм) и в дальнейшем платить уже две тысячи сто либр (почти семьсот килограмм) каждый год; вернуть всех перебежчиков, среди которых мог бы оказаться и я, если бы послушал жену, и больше никого не принимать; за каждого сбежавшего из плена римского воина платить отныне не восемь, а двенадцать солидов, или возвращать его; и самое тяжкое — очистить от жителей и гарнизонов территорию на пять дней пути от Дуная, чтобы гунны могли в любой момент спокойно переправиться через реку и напасть. Кстати, переправа большой армии через широкую и быструю реку, каковой являлся и Дунай — мероприятие долгое, до нескольких дней, и опасное. Кроме шанса утонуть, переправившиеся первыми могут еще и под раздачу попасть на противоположном берегу. Немало армий было разгромлено или сильно потрепано во время переправы, когда одна часть была на левом берегу, а вторая — на правом, и не могли помочь друг другу. В том числе и монгольская, когда с богатой добычей переправлялась через Волгу после победы над русскими князьями на Калке.

После положенной в таком случае трехдневной попойки послы отправились в Константинополь, а гуннская армия подождала еще два дня, когда привезли договор, подписанный императором Феодосием Вторым, и отправилась восвояси. Мне и еще примерно сотне воинов из Константинополя, его окрестностей и азиатского берега разрешили вернуться домой. Что мы и сделали, присоединившись к каравану другого работорговца, который скупил у гуннов обычных рабов, в основном крестьян, не сумевших вовремя и хорошо спрятаться.

Что меня поразило в Константинополе, так это веселье по поводу победы римской армии над… гуннами. Да-да, уже тогда правители знали, что не важно, что произошло на самом деле, важно, как это будет освещено в масс-медиа. Сейчас, конечно, нет ни телевизора, ни даже газет, но есть глашатаи, которые на всех площадях зачитали приказ Феодосия Второго о его доблестной победе над подлыми скифами, посмевшими вторгнуться на территорию империи. Все искренне верили и еще более искренне веселились. А потом прослезились, потому что были отменены поблажки по налогам и введены новые подати. Как-то ведь надо было собрать деньги на выплату побежденным гуннам. Пришлось и мне внести лепту, пусть и, благодаря родственнику-налоговику, меньше, чем положено. Для меня это было не сложно, потому что привез из похода столько, что решил купить на азиатском берегу соседнее имение, немного большее по размеру, чтобы оставить его в наследство сыну, а старое дать в приданое родившейся в мое отсутствие дочери, которую нарекли греческим именем Елена.

Зиму я провел в праздной жизни богатого патриция: пиры, охота, рыбалка, ристалища. Кстати, ипподром был отремонтирован и немного перестроен после землетрясения. По приказу императора Феодосия Второго по всей территории империи собрали древние статуи и поставили их на постаменте в середине арены, взамен упавших и разбившихся, а на крышу Кафисмы водрузили квадригу — четырех лошадей из позолоченной бронзы, созданных самим Лисиппом, любимым скульптором Александра Македонского — привезенную с острова Хиос. Я видел ее позже в Венеции на лоджии собора Святого Марка, где она окажется после захвата Константинополя крестоносцами. Там лошади будут с ошейниками, чтобы скрыть места отреза голов: перед транспортировкой скульптуру распилили на части.

Мой тесть Флавий Константин к тому времени лишился престижной должности главы преторианской префектуры Восток, опустился на ступень ниже — стал управлять диоцезом Фракия. Не помогло даже то, что всего за три месяца восстановил крепостные стены столицы. На должности префекта Востока мало кто задерживался надолго. Его сменщик Антиох пробыл всего два месяца, после чего передал пост Флавию Протагену. Тесть винил в своих бедах Флавия Аспара, несмотря на то, что тот после поражения под Каллиополем был не то, чтобы в опале, но его влияние на дела империи явно просело. Как следствие, Хрисафий Эттома расслабился, и мне перестали поручать особые и хорошо оплачиваемые задания.

Первый звоночек для постельничего прозвучал следующей зимой, когда в Константинополь прибыло посольство от Атиллы, которое возглавляли Орест и Эдекон. Последнему и предложили убить шаньюя. Не знаю, кто посоветовал Хрисафию подкупить моего командира, но явно это был человек, который абсолютно не разбирался в гуннских делах. Эдекон был бы одним из последних, к кому бы я посоветовал соваться с предложением продать душу за пятьдесят либр золота. Наверняка оба посла были предупреждены Атиллой, что кому-нибудь из членов делегации предложат рискованное и прибыльное задание. Эдекон сделал вид, что заинтересовался, но сказал, что так много золота должен привезти кто-нибудь другой, иначе его сразу заподозрят. В обратный путь вместе с гуннским посольством поехало и римское, в которое включили Вигилу, одного из верных шестерок Хрисафия, доставившего золото на гуннскую землю. Там римлянину сказали, что надо еще пятьдесят либр, чтобы подкупить охрану шаньюя. Вигиле, привыкшему к продажности имперских чиновников, даже в голову не пришло, что его разводят, как лоха. Он смотался в Константинополь еще за одной партией золотых монет. Вот тогда его и взяли в обработку. Вигила сдуру включил в посольство своего сына Профима, чтобы тот набрался дипломатического опыта. Вот и набрался, наблюдая, как отец сдает Хрисафия после того, как пообещали казнить сына, если не скажет правду. Затем Орест вернулся в Константинополь, отдал Феодосию Второму все золото, привезенное Вигилой, и потребовал за последнего выкуп всего в либру золота, но с добавкой к ней еще и головы Хрисафия. Само собой, сдавать любимого постельничего Каллиграф не стал. Зато выполнил все остальные требования Атиллы, в том числе и выкупил Вигилу.

Этот выкуп и еще пятьдесят либр золота Орест завез ко мне домой.

— Атилла сказал, что это тебе за то, что ты был прав, — передал посол на словах и сразу спросил: — А в чем ты был прав?

— В том, что гунны ценят шаньюя дороже золота, — ответил я.

— Это точно, — согласился Орест, но по глазам его было видно, что ответ на свой вопрос не услышал.

Второй звоночек прозвучал летом, когда император вернул ко двору свою сестру Пульхерию, которая ненавидела постельничего, потому что из-за его интриг была отправлена в ссылку. Даже мой тесть не знал, зачем Феодосий Второй сделал так. Скорее всего, чтобы создать противовес Хрисафию Эттоме, который в последнее время стал слишком часто ошибаться.

Не знаю, кто был автором третьего и последнего звоночка, Флавий Аспар или Пульхерия, но проделано все было великолепно. Однажды холодным зимним днем Феодосий Второй решил вдруг прогуляться по дворцу и совершенно случайно увидел, как его любимый красавец-постельничий прелюбодействует с рослым и крепким готом из преторианской гвардии. Как и положено рогоносцу, Каллиграф был жутко ревнив. Хрисафия Эттому тут же сослали в его азиатское имение, а преторианца сделали одного роста с Феодосием Вторым, укоротив на голову.

Управление империей перешло к Пульхерии, которая первым делом начала зачищать сторонников свергнутого фаворита. К ним относился и мой тесть. Может быть, потому, что никто не знал о его участии в интригах Хрисафия Эттомы, или потому, что последние года два жил в Филиппополе, столице диоцеза Фракия, и не участвовал в придворных разборках, или в благодарность за быстрое восстановление стен Константинополя после землетрясения, Флавия Константина всего лишь понизили в должности на одну ступень, вернув к управлению провинцией Европа. Нет худа без добра: моя теща была несказанно рада возвращению в столицу.