— Но тогда цены вырастут в несколько раз! — возразил он.

— Если и вырастут, то незначительно, иначе никто покупать не будет, — сказал я. — Просто прибыль, которую раньше получал один человек, будет делиться между несколькими.

Тесть хмыкнул удивленно то ли тому, что такая гениальная идея не пришла в голову ему самому, то ли тому, что она пришла в голову какому-то вояке, и произнес восхищенно:

— Тебе надо служить в налоговом ведомстве!

— Нет уж, привык убивать быстро! — отшутился я.

Я сперва не заморачивался, в каком году от рождества Христова оказался, но зимой от скуки занялся этим вопросом. Летоисчисление сейчас ведется от начала правления императора Диоклетиана. Это тот самый, который в старости предпочтет выращивать капусту, а не править империей. Интересно было бы узнать мнение капусты по этому поводу. По его летоисчислению сейчас сто шестьдесят второй год. Я нашел чиновника, который был историографом императора Феодосия Второго, подробно записывал все его великие дела, начиная с успехов в каллиграфии, и он предоставил мне список правителей от Гая Юлия Цезаря до Деклитиана. Я провел несложные расчеты и узнал, что от смерти великого эпилептика меня отделяют четыреста девяносто лет. Потом пообщался с монахом, ведущим в первую очередь учет святых в империи, которые в последнее время появлялись в непотребных количествах, и их дел. Мы с ним поразгадывали исторический ребус и пришли к выводу, что Христос родился четыреста сорок шесть лет назад. Могли ошибиться лет на пять в какую-то из сторон, но мне хватало и того, что живу сейчас в середине пятого века нашей эры, примерно за сто тридцать лет до моего попадания в Херсон Византийский. У меня даже сердце радостно екнуло: а что, если я должен был сделать круг по эпохам и перед датой первого перемещения вернуться в двадцать первый век?! Представил, что я там делал бы с тем багажом знаний и умений, которые приобрел в скитаниях по времени. Наверное, троллил бы ученых-историков, опровергая их байки, или завербовался бы в частную военную компанию, потому что ты можешь уйти с войны, но она из тебя не уйдет. Мирная жизнь в больших дозах мне теперь кажется слишком пресной, как раньше казалась жизнь на берегу.

Мне уже чертовски надоело сидеть дома, в том числе в загородном имении, и я обрадовался, когда мы вернулись осенью в городской дом и узнали, что к императору едет посольство от гуннов, которое возглавляет Берик. Этот гунн был правой рукой Ореста, точнее, его карающим мечом. В отличие от ромея, в дипломатии Берик был не сведущ и действовал немногословно, быстро и беспощадно. Его внешний вид — пошмоцанное, плоское, круглое лицо с приплюснутым носом и обвисшими, как у бульдога, щеками, тяжелый подбородок, лишенный растительности, и еще более тяжелый взгляд, не ведающий каких-либо чувств — был его главным дипломатическим приемом. Стоило Берику прибыть к какому-нибудь племенному вождю, решившему побузить, и молча посмотреть на него спрятанными глубоко, черными глазами, словно бы состоящими только из больших зрачков, без радужки и почти без белка, как у того пропадало всякое желание конфликтовать с Атиллой. К тому же, каждый слышал, что будет с тем, кто не сумеет договориться с помощником Ореста. Сейчас он ехал к императору Феодосию Второму, чтобы потребовать выплату задолженности по дани, которая достигла уже шести тысяч либр золота. В Константинополе если и знали, кто такой Берик, то, по словам моего тестя, не опасались его, считали всего лишь послом. Мол, и не таких лохов разводили, справимся и с этим. Мои попытки объяснить им, что это не простой посол, а последнее гуннское предупреждение, оказались безрезультатными, после чего я сделал вывод, что с гуннами не договорятся, что скоро в поход.

Берик въехал в Константинополь утром. Как обычно, ему устроили торжественную встречу, понадеявшись, что помпезностью смутят нестойкий разум забитого скифа, сломают его гордыню, превратив в жалкого попрошайку. По обе стороны улицы Меса толпились зеваки, желавшие посмотреть на грозных кочевников. Зрелище им устроили. Берик приехал с сотней соплеменников, которых, видимо, отобрал по принципу «чем грязней и вонючей, тем лучше». Я видел, как на них смотрели константинопольцы. Так, наверное, смотрят на инопланетян: со смесью страха и брезгливости. Особенно эмоциональны были женщины. Наверное, представляли, как будут лежать под гуннами.

Переговоры, как я и предполагал, кончились ничем. Наверное, могли бы найти хотя бы четверть требуемой суммы и отсрочить войну, но, видимо, понадеялись на свою армию и высокие крепостные стены, подумали, что в прошлую войну гунны не осмелились напасть на Константинополь — и в следующую струсят. Что будет в случае нападения гуннов с европейскими провинциями империи, не сильно волновало живущих в столице.

Я встретился с посольством, когда оно в сопровождении двух турм преторианской гвардии отправилось в обратный путь, получив вместо денег одни обещания. Якобы случайно оказался на их пути, возвращаясь с охоты. На крупе моего коня даже лежал подстреленный кабанчик. Я поздоровался с Бериком, который узнал меня, хотя, как говорили мне многие кочевники, ромеи все на одно лицо. Все-таки мы несколько раз сидели на пирах неподалеку друг от друга. Я подъехал к нему почти вплотную, постаравшись не сморщиться от исходившего от него смрада, от которого отвык в последнее время, и приличия ради спросил, как прошли переговоры.

— Никак, — коротко ответил Берик.

— Зря они так! — искренне воскликнул я, после чего спросил: — Значит, мне надо готовиться к походу?

— Атилла еще не решил, быть войне или нет, — сообщил посол.

— Думаю, решит к тому времени, когда на Дунае будет крепкий лед, — улыбнувшись, молвил я.

По льду быстрее и удобнее переправить через глубокую и широкую реку большую армию.

Берик чуть раздвинул в стороны уголки плотно сжатых, тонких губ, что у него обозначало улыбку.

Я незаметно передал ему клочок пергамента, на котором было написано на греческом языке «Хрисафий ищет человека в твоем окружении, готового за пятьдесят либр золота убить тебя», и прошептал:

— Отдашь лично Атилле. Только ему.

Берик еле заметно кивнул.

Как и большинство гуннов, он уверен, что я их шпион в Константинополе. Мои новые родственники, знакомые и соседи убеждены, что я их шпион у кочевников. Что думаю по этому поводу я, не ведаю не только сам, но даже моя жена, которая убеждена, что знает меня, как облупленного. Кстати, так думали все мои жены, даже не подозревая о моих скитаниях по времени.

В воскресенье двадцать седьмого января четыреста сорок седьмого года случилось землетрясение, которое затронуло и Константинополь. Я как раз вышел во двор после сиесты и остановился возле фонтана, почесывая голову над правым ухом и раздумывая, чем бы заняться. День был холодный и ветреный. У стенок чаши фонтана образовались тонкие, прозрачные наледи. Бродить по улицам не располагала погода, идти в гости к родне и тратить нервы, стараясь казаться воспитанным, сламывало, в трактир выпить вина, поиграть в кости и побыть самим собой было просто лень. В этот момент и тряхнуло, причем так сильно, что я еле устоял на ногах, а с крыши обсыпались, упав неподалеку от меня, несколько черепиц. Из детской комнаты на галерею выскочила легко одетая Ирина с сыном на руках. Луцию уже шел четвертый год, и он усиленно пытался вырваться на свободу, несмотря на то, что бос и в одной рубашке.

— Что случилось? — испуганно спросила жена.

— Видимо, землетрясение, — ответил я. — Схожу посмотрю, есть ли разрушения.

— Не оставляй нас! Нам страшно! — потребовала она.

— Ничего с вами не случится, — отмахнулся я.

Приказав рабам вернуть черепицу на крышу, заменив разбившуюся, я оделся потеплее и пошел к дворцу. Там самые высокие здания, которые должны были рухнуть в первую очередь. Оказалось, что ни дворцовый комплекс, ни ипподром не пострадали, если не считать несколько свалившихся статуй. Основные разрушения были в районе Золотых ворот. Рухнули дома, слепленные на скорую руку, и кое-где от крепостных стен и башен отвалились куски.