Поняв, что так сражение не выиграешь, Атилла, как и положено вождю, трёкнул речь с броневичка, то есть с коня, призвав отомстить римлянам за всё, что они натворили в предыдущие годы. Его, как и тех, к кому обратился, не смущало, что римлян в римской армии почти не было. Подданные отметили речь шаньюя протяжным рёвом, после чего понеслись в атаку, как застоявшиеся лошади. Долина в ту сторону сужалась, поэтому армии сошлись во всю ширину ее, от подлеска до подлеска, не оставив места для продвижения гуннской конницы, которая оказалась в тылу. Может быть, так и задумывал Атилла. Ему, сыну степей, плевать было на пехоту, ценил только конных. Вот мы и стояли, наблюдая, как на склоне холма сошлись две пешие армии германцев и начали рубиться люто, беспощадно, с дотошностью и мастеровитостью этого народа и энергией, присущей пассионариям. Лишь гуннские конные лучники, у кого еще оставались стрелы, посылали их по навесной траектории на вражеские головы, теперь уже не прикрытые щитами.

Как и положено командиру, я находился в середине первой шеренги своего отряда, стоявшего ближе к правому флангу. С моего места было хорошо видно поле боя. Я наблюдал, как «римские» германцы сперва потеснили «гуннских». Им было удобнее давить сверху вниз. Затем линия соприкосновения сместилась к подножию холма, и наступление застопорилось. Теперь уже «гуннские» германцы начали поддавливать, то тут, то там выгибая линию контакта в сторону врага. Рев и звон железа стоял такой, будто на концерте хэви-металл-группы «Шабаш ведьм (Black Sabbath)», который я слушал примерно с такого же расстояния, гуляя по Бирмингему где-то года за три до начала своих путешествий по эпохам. Еще одним показателем жестокости сражения был ручеек, текущий от холма через порядки нашей конницы. Русло его было шириной метра полтора, но сперва вода текла медленно, занимая сантиметров двадцать в самой середке, и глубиной была всего сантиметра два-три, мой жеребец так и не смог толком напиться, только губы испачкал песком, из-за чего потом долго фыркал и тряс головой. Затем вода начала прибывать и краснеть, медленно переходя от бледно-желтого цвета до желтовато-красного. Вскоре ручей растекся во всю ширину ложа и наполнил воздух острым, резким запахом крови, из-за чего наши лошади начали нервничать, ржать испуганно. Вино войны пахнет страшно.

Часа через три, когда солнце начало садиться и слепить нам в глаза, мне стало скучно. Я сказал своим, чтобы оставались на месте, и подъехал поближе к месту боя. Задние пехотинцы оглянулись, посмотрели на меня. Поняв, что я свой и ничего приказывать им не собираюсь, потеряли ко мне интерес.

Мне всегда было любопытно, что делают и, главное, чувствуют те, кто расположился в последних шеренгах. По виду, вроде бы, обычные воины, не выглядят хитрецами или трусами. Да, доспехов серьезных на них нет, а у некоторых и вовсе нет никаких, если не считать волчью шкуру, поэтому в первые шеренги не пустят, но в середину могли бы попасть. Может быть, недостаточно расторопны, поэтому и оказались позади. Наверное, они уже устали поддавливать, поэтому просто стояли и, тихо переговариваясь, словно боялись, что враг подслушает, ждали, когда придет их черед. Только вряд ли он придет. Если впереди выкосят две трети или даже половину, то остальные побегут, увлекая за собой задних. Могут дрогнуть и раньше. Впрочем, я чувствовал, что наши германцы все еще полны отваги, готовности победить.

Я достал из сагайдака лук с натянутой перед боем тетивой и легкую стрелу. На склоне холма в толпе пехотинцев застряли несколько всадников. Толчея не позволяла им развернуться и выехать. Судя по кольчугам и римским шлемам, это вожди или знатные воины. До ближнего метров триста или немного больше, и я сомневался, что пробью ему кольчугу стрелой с шиловидным наконечником, поэтому предпочел ранить его вороного коня легкой стрелой. У животного защищены были только голова спереди и грудь. Я дождался, когда жеребец вскинет голову, и всадил стрелу в шею. Вошла она на половину древка. Конь от боли дернулся вперед, а потом встал на дыбы, скинув всадника. Дальше он начал лягаться, пытаясь вырваться из толпы, и его сразу убили, всадив несколько копий и рубанув топором по голове сбоку. Со вторым всадником было примерно так же, а под третьим конь резко опустился на подогнувшиеся передние ноги, и всадник, выпав из седла, перелетел через голову животного. Я убил лошадей еще под шестью всадниками, располагавшимися позади пехоты, после чего остальные поднялись выше по холму, куда мои стрелы добирались уже на излете, не нанося существенного вреда. Я добил колчан с легкими стрелами, убив или ранив несколько пехотинцев в середине строя и справа от меня. Бил в голову ниже шлема, по большей части кожаного на металлическом каркасе. Вражеские пехотинцы смотрели вперед и замечали стрелу, когда была слишком близко. Если бы летела слева, может, слишком быстрые успели бы закрыться щитом, а так разве что отклоняли голову и подставляли соратника, стоявшего левее в следующей шеренге. На этом мой вклад в сражение и закончился.

Мы стояли на месте, пока не стало совсем темно, и звуки боя впереди начали стихать. Если не считать метров пятьсот от середины холма, где началось сражение, и до того места, где застала ночь, уступленных «гуннскими» германцами, можно считать, что первый раунд закончился вничью. В римской армии пехота была лучше гуннской, благодаря выучке и дисциплине, а наша тяжелая конница, которая была многочисленнее и сильнее вражеской, пока в дело не вступала. Эти несколько сот метров были устланы в несколько слоёв трупами погибших с обеих сторон. Когда звон оружия и крики сражавшихся начали сходить на нет, стали слышны стоны раненых. Поскольку в темноте их не было видно, казалось, что стонет земля.

Я не знал подробностей сражения на Каталаунских полях. Может быть, мне рассказывали их, но не запомнил. Поскольку гуннская армия пока не проиграла сражение, я был уверен, что на следующий день оно продолжится. В темноте мы кое-как добрались до своего лагеря. Я выставил усиленные караулы, опасаясь, как бы римляне не напали ночью, после чего, наскоро перекусив, лег спать. Вроде бы ничего тяжелого не делал, а устал чертовски. Наверное, из-за сильного нервного напряжения. Смотришь, как бьются другие, представляешь, что ждет тебя… Несколько раз просыпался из-за шума в главном гуннском лагере, который был западнее на холме, огражденный, как обычно, арбами и кибитками. Видимо, заблудившиеся враги выходили на него и огребали по-полной.

Проснулся до восхода солнца и первым делом умылся в ручье, протекавшем рядом. Поймал себя на мысли, что чистая, прозрачная вода кажется необычной. Вытираясь полотенцем, поданным слугой Радомиром, услышал стук копыт, приближавшийся с юго-запада. Это скакала сотня гуннов, плотным кольцом окружавшая Костанция, помощника Флавия Аэция. Этот чахоточного вида мужчина с круглыми, совиными глазами так часто бывал в гостях у шаньюя, что его, наверное, воины гуннской армии считали уже своим. Отряд проскакал к главному лагерю и минут через пятнадцать проехал мимо нас уже в обратном направлении: Констанций передал Атилле информацию от его друга Флавия Аэция, а теперь вез ответ.

Поскольку гунны, как я знал, проиграли сражение, то подумал, что посланник привез просьбу уйти с поля боя. По нынешним понятиям, кто первый ушел, тот и проиграл. Я приказал своим подчиненным быстро позавтракать, а затем приготовиться к походу. Сам тоже сел на срубленное дерево и начал уплетать кусок копченого окорока с вчерашней, суховатой лепешкой. Где ее раздобыл Радомир, понятия не имею. Он парень ушлый, часто, так сказать, пользуется служебным положением. В это время в главном гуннском лагере послышались радостные крики и удары мечами по щитам. Так празднуют победу. Я сказал своим подчиненным, чтобы не расслаблялись, и поехал узнать, чему так радовались соратники.

В главном лагере настроение было радостное, несмотря на большое количество раненых, которым явно было не до веселья. Все говорили о нашей победе. При этом большая часть армия стояла на западном склоне холма, сразу за оградой из арб и кибиток, готовая к бою, и примерно четверть занималась сборов трофеев и добиванием раненых, в том числе и своих. Легкораненые вернулись в лагерь, а тяжелораненым мучиться ни к чему. Набравший трофеев воин возвращался в строй, а тот, чье место он занял, уходил за добычей.