— Ещё и какой! — воскликнул Менно. — Особенно на белый римский. Наши богачи любят украшать им свои дома. А тут смотри, какие красивые штуки! За них нам много отвалят!

Раз он так считает, не буду разубеждать. Если обо мне пойдет молва, как об удачливом навклире, не будет проблем с набором экипажа. Не все матросы, нанятые в Фессалониках, согласились стать морскими разбойниками. Два ушли сразу после того, как я сообщил, чем собираюсь заняться и сколько получит каждый матрос, а третий на следующее утро, перед самым выходом в море. Видимо, в нем жадность всю ночь боролась со страхом и все-таки проиграла. Не стал их задерживать, хотя догадывался, что разболтают обо мне всюду, и при возвращении в Константинополь у меня могут быть проблемы, если захвачу хотя бы одно восточно-римское судно. Я еще тешил себя надеждой, что когда-нибудь вернусь в свое имение в Малой Азии и поживу там тихо и спокойно.

Обратный путь занял чуть больше времени, потому что пришлось идти против ветра. Дважды ночевали в открытом море, взяв бирему на бакштов. Для нынешних мореманов мероприятие это было жуткое. Кроме боязни шторма, ходили еще и байки о морских чудищах, которые по ночам поднимаются из пучины и пожирают тех, кто в галерах, а до тех, кто на «круглых» судах, добраться не могут, потому что надводный борт высокий. Из-за этого ночью на биреме оставался, кроме гребцов, только наряд из трех вандалов, в который отбирались по жребию. Бог должен был указать на неудачников.

На счет высокого спроса на белый мрамор Менно не соврал. Более того, весь груз оптом у нас купил сам Гейзерих. Как мне рассказали, он человек неприхотливый, к роскоши безразличен, если не считать алчную любовь к золоту, но сейчас, не скупясь, строит арианский храм в Бирсе, который должен стать самым большим и красивым в Карфагенеи во всем его королевстве. Таможенный чиновник, прибывший, чтобы оценить приз и удержать десятину в пользу правителя, как только увидел груз, сразу приказал не продавать его, пока не доложит Гейзериху и не вернется. Решил выслужиться — и свершилось. Вернулся таможенник через пару часов вместе с архитектором, строившим храм. Это был египтянин, причем настолько важный, что казался карикатурой на индюка. Тщательно осмотрев груз, архитектор заявил, что сгодится все. Видимо, девице с кувшином тоже найдется местечко в храме. Египтянин уехал докладывать королю, а таможенник остался присматривать за грузом, чтобы мы, не дай бог, не продали что-нибудь местному купцу, который дожидался в лодке у борта судна окончания переговоров, надеясь, что они не сложатся.

Вместо архитектора приехал алан, довольно рослый и прямоногий для кочевника. Одет он был в зеленую шапку с узкими полями, алую льняную тунику и коричневые широкие штаны чуть ниже коленей. На ногах золотистые полусапожки с разноцветной бахромой, свисающей от верха голенищ почти до земли. Туника была подпоясана голубым кушаком шириной в ладонь, за который слева был воткнут кинжал с рукояткой из слоновой кости и в ножнах из черного дерева, скрепленного золотыми скобами. На шее золотая гривна, концы которой выполнены в виде волчьих морд, причем такая массивная, что напоминала хомут. На левой руке браслет из прямоугольных пластин разноцветной глазури в серебряной оправе, на правой — из нефритовых пластин в золотой оправе. На трех средних пальцах каждой руки было по золотому перстню с камнями разного цвета. Радуга, увидев алана, удавилась бы от зависти.

— Я Кордар, казначей Гейзериха, — первым делом представился он. — Мне приказано купить у тебя весь мрамор. Я дам за него пятьдесят золотых монет.

Купец, поджидавший в шлюпке у борта марсильяны, предложил за груз в пять раз больше, и явно не в ущерб себе. При этом Менно и другие вандалы, стоявшие неподалеку и слышавшие наш разговор, всем своим видом показывали, что, конечно, цена смешная, но раз для Гейзериха…

Поскольку король был не мой, произнес насмешливо:

— Ты, наверное, хотел сказать пятьсот?!

— Нет, именно пятьдесят! — изобразив возмущение, воскликнул Кордар. — Большего твои каменюки не стоят!

— А купцы предлагают за него пятьсот, — спокойно возразил я. — Если вычесть десятину, положенную правителю, то остается четыреста пятьдесят.

Алан сморщил узкий лоб, изображая процесс вычитания. Как я догадался, считает он плохо, если вообще умеет. То есть такой же королевский казначей, как и я.

— Нет, это слишком много, — важно произнес он. — Так и быть, дам за твой груз сотню, — и пригрозил: — Всё равно больше никто не осмелится перебить цену Гейхериха.

— Здесь не купят, в Александрии продам, — возразил я. — Ради трехсот пятидесяти солидов стоит потратить три дня на дорогу.

— Сто пятьдесят — моё последнее слово! — заводясь от злости, бросил Кордар. — Это очень большие деньги!

— Что сытому много, то голодному мало, — произнес я на его языке аланскую пословицу.

Сколько уже раз меня выручало знание языков! С чужестранцем, который говорит на твоем языке, всегда ведут себя мягче, чем даже с соплеменником.

— Откуда ты знаешь язык моего народа? — справившись с удивлением, спросил алан.

— Вырос в Тавриде, где живут аланы, не ушедшие с готами на запад, — соврал я.

— Отец рассказывал, что не весь мой народ отказался подчиниться гуннам, кто-то остался под ними, — вспомнил он. — Наверное, погибли уже все.

— Нет, живут нормально, даже воюют вместе с гуннами против ромеев и готов. Только в моем отряде было десятка три, — сообщил я.

О том, что аланы лишь на Северном Кавказе сохранятся, как этнос, говорить не стал. Всё равно не поверит.

— А ты не тот командир, что жену у Атиллы умыкнул? — спросил вдруг Кордар.

— Не жену, а невесту, — поправил я.

— Да какая разница! — весело воскликнул алан и похвалил искренне: — Ты молодец! Не каждый на такое осмелился бы!

— Так получилось, — скромно молвил я.

— Теперь понятно, почему ты торгуешься со мной! — радостно сделал он вывод. — Другие сразу уступали, боясь гнева Гейзериха. Но четыреста пятьдесят золотых — это ты загнул!

— И ты загнул про пятьдесят, — сказал я. — Так что давай сойдемся на середине — на двухстах пятидесяти солидах с учетом десятины Гейзериха.

Найти среднее арифметическое для него было неразрешимой проблемой, поэтому сделал вид, что подсчитывает, после чего бесшабашно заявил:

— Договорились! Уступлю тебе, раз знаешь мой язык!

Деньги он привез утром, когда бирема встала к причалу под выгрузку. Монеты были в трех кожаных мешочках, ровно двести пятьдесят, все западно-римские, отчеканенные при Валентиане Третьем: на аверсе его бюст с диадемой на голове, в доспехе и плаще, а на реверсе — в полный рост, с крестом с длинным, до земли, древком в правой руке и крылатой Викторией на сфере, готовой увенчать его, в левой и правой ногой наступает на змея с человеческой головой — символа врагов христианской веры.

После того, как я быстро пересчитал их, и отдал мешочки Радомиру, чтобы отвез в мою каюту на марсильяне, Кордар сообщил:

— Гейзерих желает видеть тебя.

— Передай ему, приду, когда закончат выгрузку, — сказал я.

— Гейзерих не привык ждать, — важно заявил алан. — Выгрузят без тебя. Ты поедешь со мной.

Тут я и понял, зачем его конвой из десяти всадников вел на поводу оседланного, серого в яблоках мерина. Я сказал, что мне надо отдать распоряжения, отвел Радомира в сторону и шепотом проинструктировал, что надо сделать, если не вернусь.

Иногда впервые увидишь человека, а такое впечатление, что знаешь его давно. Именно таким мне и показался Гейзерих. Во время нашего общения я натужно пытался вспомнить, где и когда встречался с ним? Несколько раз появлялось предчувствие, что еще чуть-чуть, самую малость, и все станет ясно, но память опять запутывалась в чехарде человеческих лиц, всплывающих из довольно продолжительного прошлого. Разок у меня появилась мысль, что видел его в фильме, название которого забыл. Может быть, так происходило из-за того, что принимал меня Гейзерих в своем кабинете — как догадываюсь, самой маленькой, невзрачной и слабо освещенной комнате огромного дворца, построенного римскими наместниками, знающими толк в показной роскоши. Не удивлюсь, если раньше в этой комнате была спальня рабов. Королю вандалов за пятьдесят, волосы на голове, подстриженные «под горшок», уже седые. У него округлое лицо с длинноватым носом, не типично германское, наверное, досталось от матери, которая, как мне рассказал Менно, была наложницей, скорее всего, захваченной во время набега, может быть, римлянкой или гречанкой. У Гейзериха длинное и плотно сбитое туловище, и, когда сидит, кажется рослым, но, опять же со слов моего бывшего заложника, король среднего роста по германским меркам и, к тому же, хромой, потому что в молодости сломал ногу, упав с лошади, из-за чего ходит, припадая на нее, и кажется еще ниже. Туника на нем белая льняная с единственным украшением — вышивкой красными нитками по округлому вороту и краям коротких рукавов. Ни привычной для знатных германцев золотой или серебряной гривны на шее, ни браслетов на руках, ни перстней на пальцах. Единственным предметом роскоши в комнате, если не считать висевшую на стене спату в ножнах из покрытого черным лаком дерева с золотыми оконечником и крепежными кольцами, был серебряный кубок с овальными барельефами в виде львиных морд и поднятой в вертикальное положение крышкой, по центру которой сидел лев с более светлой, захватанной, чем тело, головой. Рядом с ним на столе находились гладкостенный бронзовый кувшин литра на три и большое деревянное блюдо с финиками разных сортов, в которых я пока слабо разбираюсь, с одинаковым аппетитом ем все подряд.