– Не очень-то Вы похожи на себя, – заметила она.

– Но это я, я Вас уверяю. Просто я не фотогеничен, – я пытался хоть как-то начать разговор.

– Я вижу, что Вы.

Цепкий взгляд. И странное желание удостовериться в личности пришедшего. Значит, можно надеяться на то, что она проверяла документы у всех, к ней приходящих. Если это, конечно, понадобится… Если до этого дойдёт.

– Что Вы хотите? Зачем пришли? – Татьяна протянула мне удостоверение. – Прошло столько лет!..

Убийство произошло полтора года назад. Ей кажется, что прошло много лет. Неудивительно. Она убивает себя медленно и мучительно. Голодом, водкой, болью, ЕГО вещами, оставленными, по всей видимости, на привычных местах, там, где положил их Нуман. Я посмотрел на опустошённую наполовину бутылку самой дешёвой ужасающей водки, прикоснуться к которой меня не заставила бы никакая нужда или похмельная мука. Её можно заливать зимой в бачок омывателя и то, рискуя заморозить бачок или отравиться ядовитыми парами. Следуя за моим взглядом, Татьяна взялась за бутылку и налила остатки пойла в первый попавшийся стакан сомнительной чистоты. Медленно сделала большой глоток. Не поморщилась. Даже не попыталась найти на столе что-то съедобное. Закурила.

– Зачем Вы пришли? – Татьяна напомнила мне о своём вопросе. – Что-то случилось?

Меня несколько озадачил её вопрос. А что должно было случиться? Она ждала, что что-то произойдёт? Ещё её тон… До сих пор она говорила совершенно глухим, абсолютно равнодушным голосом, в котором не было ни жизни, ни интереса, ни любопытства, ни удивления. Последний вопрос был задан тоном, подразумевающим различные варианты: «ЭТО уже случилось?», или «что-то случилось» – без знака вопроса в конце.

– Да, Татьяна. Вы не обидитесь, если я буду Вас называть просто Татьяной? – я старался каждым словом расположить женщину к себе. Она должна расслабиться, и тогда, вовремя заданный вопрос сможет застать её врасплох. Ответит она на него или нет – дело десятое. Даже по её пустым и неодушевлённым глазам можно будет понять, попал я в точку или не попал. – Я обязательно расскажу Вам, что случилось, но сначала я очень хотел бы, чтобы Вы мне немного помогли. Вы попробуете мне помочь?

Я говорил вкрадчиво, стараясь донести свою мысль не до слуха Рябцевой, а до её сознания. В глубине души я осознавал, что Татьяна никогда не сдаст мне киллера, даже если между ними и была прямая договорённость. Даже если он приходил к ней и между ними состоялся обоюдовыгодный разговор, она никогда не даст мне этого знать. Для неё киллер – царь и бог, способный воплотить в жизнь её единственную заветную и такую сладкую мечту. В принципе, Татьяна, судя по квартире, ремонту и прошлой жизни – человек, более чем обеспеченный. Иметь такую квартиру – комнаты три, никак не меньше – в самом центре города, и не где-нибудь, на Социалистической, а в самом что ни на есть цивильном тихом центре, выходящую окнами на сам Мариинский проезд, отделанную по тем самым европейским стандартам весьма современным образом, хоть и ужасно замызганную – это не для простых инженерно-технических работников. Значит, деньги у неё есть. Или, по крайней мере, были. То есть, она вполне могла иметь с киллером совершенно нормальные финансовые отношения. Если отношения киллера с заказчиком вообще можно считать нормальными. Интерес в глазах Татьяны не ускользнул от меня, и я попытался вести разговор именно в том же русле:

– Ваши ответы никак не смогут ни повлиять на ситуацию, ни усугубить её. Вы никому не принесёте вреда своими ответами. Уже всё позади. Всё, что могло случиться – уже случилось, – я старался говорить максимально ровным голосом. Наверное, так поступают гипнотизеры. Эх, жаль, что я не владею гипнозом. Многие преступления раскрывались бы намного быстрей, владей каждый из следователей хоть каким-то влиянием на сознание. – К Вам приходили разные люди после… после убийства. И после суда, к Вам, скорее всего, тоже приходили. У Вас очень цепкий взгляд, наверняка отличная память на события и лица. Скорее всего, память на даты и имена тоже весьма и весьма неплохая…

– Я сейчас совершенно не в форме, – женщина снова потянулась к стакану. Я понял, что начавшийся вполне меня устраивающим образом разговор, может прерваться, так и не достигнув нужной мне степени накала. Но Татьяна имела в виду не своё сегодняшнее состояние. Она говорила о своей жизни вообще. – Я уже давно перестала что-либо запоминать и улавливать. Так что, я вряд ли чем-либо смогу Вам помочь.

В этот момент я почувствовал, что разговор выходит из-под контроля. Сейчас она вспомнит, как «помогли» ей в своё время правоохранительные органы, и можно будет ставить крест на всех её откровениях. Придётся вытаскивать карты из рукава, хоть это и было приготовлено на самый крайний случай.

– Татьяна! Вы умная, интеллигентная женщина, – я нисколько не кривил душой. Её интеллигентность, ум и хорошее образование были заметны невооружённым глазом даже через призму длительного пьянства и полного равнодушия к окружающей действительности, а, в особенности, к быту. – Вы тонко подмечаете, Вы замечаете вещи, которые незаметны будут простому глазу. Я отвлекусь немного, Вы простите меня. Не обижайтесь. Это абсолютно не моё дело… – какого чёрта я полез в эти эмоциональные дебри?! – Вы убиваете себя. Я понимаю, что жизнь потеряла для Вас всяческий смысл, и Вы не видите в ней никакого просвета, никакого намёка на то, что ещё что-то в ней сможет произойти, – молчи ты ради Христа, психолог хренов! – но, может быть не всё в этой жизни потеряно? Вдруг в ней ещё случится то, ради чего не стоит уничтожать себя? Вы ведь молодая женщина. Сколько Вам – сорок, сорок два?… – в дело надо было заглянуть, товарищ следователь, в дело!

Татьяна посмотрела на меня затравленным больным взглядом, и на секунду внутри меня что-то сжалось. Передо мной сидел не человек, не женщина, даже не живой труп… Больная собака. Замёрзший, промокший до нитки, дрожащий пёс, очень молодой, но смертельно больной. Он смотрел с тоской, безнадёжно. В глазах мольба о помощи, но никакой веры. Ты смотришь на такого пса, у тебя сжимается сердце, и в глубине души ты осознаёшь, что ничем не способен помочь ему. Ничем. Абсолютно ничем. И от этого сострадание становится бесполезным и особенно болезненным. Оно доставляет почти физическую боль. Татьяна всем своим видом, взглядом, голосом вызывала те же эмоции, какие вызывает смертельно больной человек, испытывающий невыносимые муки и боль. «Идиот ты, Сергеев! Какого чёрта ты полез со своими душеспасительными разговорами?! Ты бы ещё про бога вспомнил!» Татьяна словно читала мои мысли:

– Вы мне ещё про грех самоубийства расскажите, – усмехнулась она кончиками губ, – Я, знаете ли, в бога верю ничуть не больше, чем в работу правоохранительных органов. Вы не можете не знать моего возраста, он есть в деле, как и мой адрес, по которому Вы пришли. Мне тридцать пять лет. У меня нет веры ни в бога, ни в спасение, ни в прошлое, ни в будущее. Я не верю ни словам, ни поступкам. Я ни во что не верю. Но меньше всего я верю в торжество справедливости.

Всё. Вот и всё. Теперь нужно, по идее, встать и уйти. Или идти ва-банк. Я практически ненавидел в эту минуту и свою работу, и самого себя. Я не имел права делиться с Татьяной служебной информацией, но это был мой последний шанс.

– Таня, – доверительно обратился я к Рябцевой. – То, что я хотел Вам сказать, когда пришёл, это совершенно закрытая информация, и я не имею ни малейшего права раскрывать Вам её, но я не имею морального права и не поделиться с Вами, – я выдержал достойную паузу, дождавшись, пока в глазах женщины снова блеснёт интерес. Ну, хотя бы малейший намёк на выход из прострации.

– Так говорите, в чём дело, – Татьяна отвлеклась на новую порцию убийственного напитка, скорее всего, чтобы я не заметил в ней как раз тот самый интерес, который скрыть, глядя в глаза собеседнику, невозможно. – Вы говорите так, как будто принесли просто благую весть. Я слушаю.

– Нет, Таня, – это была попытка торговаться, и она не могла этого не понять. – Сначала я прошу Вас ответить на несколько вопросов. Потом я Вам всё расскажу.