Включила авиарежим, чтобы не отвлекала меня от важной темы. Мари Беккер её по-любому вынесет на контрошку, нужно слушать в оба, чтобы потом не опарафиниться, как в тот раз.

Только прозвенел звонок, как на меня оборачивается взвинченное и совершенно неспокойное создание.

— И чего ты молчишь?

— А что мне сказать?

— Они крутые, свой канал на ютубе, ТикТок с лямами подписоты, а мы даже не в курсах, с кем бок о бок чилили!

И нам-то что? Хайпануть или как там говорят? Так нечем: ни писать, ни рисовать не умею и уметь не хочу. Выставлять что-то куда-то тем более.

— О, а ещё она тебя не любит. — Маша даже пояснять, кто та самая «она» не стала, знает, я и без того пойму.

— Не новость, Маш… — Печально посмотрела на подругу, как вымученный кот, которому весь день мешали спать.

— Да как не новость. Ты вот раньше её замечала? Не отвечай, я знаю, что нет. А теперь посмотри, как всё рельефно, хоть соскребай!

— Почему теперь? — Такой разговор бесполезный, но подруга не отстанет, пока не выскажет мне всё, что её «волнует и пленит», даже если мне плевать на это с высокой колокольни.

Я, между прочим, поговорить с другом детства должна. Он вон вторую перемену меня взглядом прожигает, ждёт ответа. Я ж не палач какой-нибудь, чтоб так мучить!

Они с Эндшпилем похоже договорились, перетерли и затерли что-нужно. А что? Опять ей звякнул или написал, чтоб она меня замучила. А Маша против него не пойдет, вот и сидит — меня развлекает-отвлекает.

— Они расстались с Эндшпилем… — И наклоняется ближе. — Точнее Дениска её бросил. Они разругались в пух и прах. Ты что не заметила, какой у неё сегодня боевой раскрас?

— Маш, почему мы это с тобой обсуждаем? Нам-то какое дело? Это их личная жизнь, столько всего не знали и пусть дальше бы так…

— Отличница-тепличница! Багирова, ты что такая тугая? Она же уверена, что это ты его увела!

— Кого?

— «Ты у нас такой дурак по субботам али как»? — Маша отпрянула от меня, будто тугодумство — это заразно. Даже руки отряхнула от невидимых «бактерий тупости».

— Почему она так решила? Он вообще на мне эксперименты ставит!

Не рассчитав силу голоса и возмущения, я выпалила так громко, что математичка, которая сменила немку на посту охраны класса, посмотрела на меня с чуткой бдительностью. Чересчур чуткой.

Это хорошо ещё, что ни Дэна, ни Инги в классе не было. Зато взгляд Амира поймала. Вопросительный такой, встревоженный. Но не до него сейчас. Тут настоящее нападает покруче стаи гиен.

— Уж не знаю, что это за эксперименты такие, но все свои «шалости» он теперь отрабатывает только так. — Скептицизма во взгляде и в словах было столько, что хоть лопатой греби. Мало того, что подруга откуда-то знает про признание Эндшпиля, так ещё и о последствиях осведомлена.

Не элитный для школьников, а какой-то спец-клуб по подготовке бойцов Альфы. Все всё успевают вовремя прознать и кому надо информацию слить, одна я, как последняя спица в колесе.

— Как отрабатывает? — Я напряглась, как-то успела подзабыть, что Мари обещала каких-то там последствий.

— Как раб на галерах! — Фыркнула подруга, отворачиваясь от меня.

Что за кошки-мышки? Не хочет говорить — и не надо, я не плоскогубцы, чтоб тянуть да вытягивать!

А у самой в груди всё сжалось. Неужели признание обошлось Эндшпилю настолько уж дорого?

Костеря себя последними словами, отговаривая, шантажируя и запугивая, я всё-таки не могу обуздать банальное любопытство.

— Маш, что там у Эндшпиля стряслось? — Легонько тереблю подругу за плечо, но она не реагирует. — Ты же знаешь, ну расскажи, пожалуйста.

Молчит, но плечо не одёргивает. Начинаю щекотать её, но тоже — ноль эмоций.

Раздражаюсь и бросаю гиблое дело — достучаться до строптивицы. В конце концов, ничего мне про Эндшпиля не интересно. Не должно быть интересно!

Нужно переключиться.

Амир смотрит за каждым моим шагом, не отрываясь и не мигая. Присаживаюсь за свободную парту позади него. Не знаю, как заговорить первой, что сказать, с чего начать. Все чувства вернулись снова, как бы их ни притупляли все другие.

Боже, как сложно! Вспоминать и мечтать легче, чем вот так сесть и поговорить. Наверное, он думает так же, потому что тоже молчит.

— Мия? — Зовёт меня Маша.

А я не хочу отзываться, хватит. И так уже пыталась меня отвлечь, теперь у меня есть дело поважнее.

— Мия! — Зовёт требовательнее и настойчивее.

Амир прерывает наши гляделки и смотрит туда, где сидит Маша. Резко хмурится, а руки сжимаются в кулаки.

Оборачиваюсь и вижу, как Маша держит в руках открытую коробку, а в глазах её такой испуг и растерянность, что я всё-таки возвращаюсь к ней.

Не понимаю, что могло так взволновать. Она и так уже догадывалась, что Амир из моей прошлой жизни, это же не сенсация какая-то. Подумаешь, общие детские фотографии, у кого их нет.

Но когда мой взгляд падает на фотокарточку, которая оказалась поверх других, которая выделяется так, словно все другие стерли в сепию, моё легкомыслие бьёт меня наотмашь.

— Ты где её нашла? — Враз севшим от ужаса голосом спрашиваю я, не в силах пошевелиться, забрать, закрыть коробку.

— С самой глубины, просто руку сунула и… — Маша не смотрела на меня, стыдилась либо боялась устыдить меня.

Не знаю. Страшусь думать об этом. Очень!

Пронзительное и роковое: «Истина скрыта в глубине».

Я боялась, что узнает Эндшпиль, но он уже знал, намёк на глубину стал донельзя прозрачным.

А ещё… Я отгоняла мысли, но они возвращались вновь: меня предала психолог. От неё Эндшпиль узнал про меня, про прошлое: куда копнуть, чтоб было урожайно. Про то, что "вы все терпите". Про всё. Узнал и начал свою безжалостную игру, свой высокий и гениальный эксперимент!

Внутри разрасталось опустошение, словно маленькая Мия ходит, кричит, но ловит лишь эхо. Лишь отголоски когда-то радовавших миражей. И все те слизи из сна ползают попятам, ломают её сопротивление, облачают её в нелепые доспехи. Доспехи для боя, в котором не победить…

Я все уроки отсидела спокойно, но внутри меня медленно потухал фитилек, и теперь я чувствовала, что что-то перегорело, одно безразличие, равнодушие и апатия.

Зато несомненным плюсом стало временное атрофирование страха: совершенно безбоязно могла рассказать Маше всё, как оно есть. И рассказала.

— Вы так сильно были привязаны? — Она избегала говорить слова "любовь", "любили".

И я её понимала. Какая любовь в шестом классе?!

— Сильно… — Подтвердила очевидное.

В руках держала ту самую фотографию, думала, она пропала и каким-то чудом всё-таки испарилась из книги бесследно. Но нет.

— А зачем вы… — Не решилась продолжить.

Маша до сих пор была растерянной и, как я, подавленной. Не нравился ей Амир, она этого не скрывала, но ради меня держалась от гневных эпитетов, что-то неуловимое подсказывало ей, что не стоит при мне его уж очень сильно пороть.

— Зачем мы снимали? Так хотел Амир, хотел доказать старшему брату, что тоже стал взрослым, что достоин его внимания. Он мечтал быть заметным, не мелочью, не мелюзгой, а братом! Чего не сделаешь, чтобы вымолить хоть крохи уважения того, кого обожаешь ненормальным обожанием…

— То есть… Это доказательство для брата? И он их просто спокойно ждал и никак не останавливал? — В ужасе уточнила Маша.

— Да.

— Но как ты на это согласилась? — Осеклась, наверное, подумала, что слишком прямой вопрос, поэтому пояснила. — Прости, просто… Вы, конечно, мелкие совсем, пыжики желторотые, но не настолько, чтоб не понимать, как это для вас ещё рано.

— Это всего лишь поцелуи, они безобидные…

— Мия, они достаточно откровенные для шестиклассников! Да я в свои одиннадцать-двенадцать с сёстрами ещё по Тотали Спайс тащилась и вот ничего такого даже нарочно не знала! — Возразила Маша, уже не подбирая слова и называя вещи своими именами.