Голос с задней парты шёл навстречу шторму, рискнул, выгородил. Только вот не освободил, потому что самозванец, потому что всё-таки не свой.

И если эта была очередная провокация, то такая же бесполезная. Ну не может такой Денис реагировать на лающих озлобленных собак. И это не про паритет сил, это вообще про разные природы.

И один за другим одноклассники начинают поднимать руки. Не могу поверить, неужели они видят происходящее так же, как и я? Не может быть, просто не может быть…

Невероятно. Они не смотрят, кто ещё признается, не оглядываются друг на друга, просто как-то все разом решили нарушить молчание.

Так сложно! Они ведь признаются и в том, что поверили в причастность Эндшпиля. В том, что усомнились в нём. А это уже не вопрос веры мне. Это вообще перестало касаться только меня.

Почти все подняли руки. Остались только мы с Машей, Инга да Тузов. Ожидаемый и запланированный квартет.

— Страница Мии была взломана, сообщение отправил Витя Тузов. Он же старший брат нашего нового одноклассника. У кого-нибудь есть вопросы?

Да! ДА! ДА!

У меня!

Руки одна за другой опускаются, как в замедленной съемке, всех словно огрели по голове или сказали такую невидаль, что все способности махом притупились. Вот теперь начались переглядывания.

Я вскочила со своего места и резко повернулась к Тузову.

Витя, Витя, конечно, кто ж ещё может помочь своему братцу совершить самосуд!

Срываюсь с места. Кровь бурлит и рвёт всё на части, внутри взрываясь маленькими фейерверками по нарастающей. Нет, даже в геометрической прогрессии: неумолимо, гневно, яростно.

Мои руки почти смыкаются на шее Тузова.

Не ожидавший такой реакции, он слишком заваливается на спинку стула, тело перевешивает, и мы вместе летим на пол. Изверг ударяется головой с таким шумом, что удивительно, как она у него тут же не разлетается на маленькие осколки. Неужели ещё что-то осталось в его серых клетках?!

Кто-то взвизгнул, кто-то выругался матом. Маша кинулась нас разнимать. Но мне всё равно. Абсолютно! Я не замечаю никого. Их нет, они размытый фон. Даже не фон — не помеха, просто не существуют.

Мои руки давят всё сильнее, я ни на йоту не отступаю. Нажимаю с каким-то остервенением, я так его ненавижу. Их ненавижу!

— Опять вы! Передавить бы вас. Тогда вам было мало? Мало было скинуть видео маме на корпоративную почту? Мало довести всех до нервного срыва? Подставить всех! Всех! Ошибки природы, уроды!

Тузов бьет мне по рукам, пытается вырваться, но я сражаюсь, как в последний раз. Сейчас или никогда.

Лицо изверга краснеет, наверное, я всё-таки нажала, куда следует.

Но вдруг чувствую, как тепло Маши за спиной исчезает. Меня подхватывают за талию, и я взлетаю в воздух. Одной левой, просто одной левой. Бьюсь, как разъяренный мангуст, которого сковали силками и не дают расправиться со своим злейшим врагом.

Извиваюсь, щипаю, кусаю Дэна.

— Пусти! Пусти меня!

— Прекрати. — Не слушает, всё так же держит, не позволяет даже заглянуть себе за спину, чтобы посмотреть, как там изверг поживает.

Толкаю, брыкаюсь, царапаю руки Эндшпиля.

Почему он влез? Это моё дело! Я об этом не пожалею, даже если меня прямо сейчас экстрадируют с Земли. Никогда, ни за что даже не извинюсь за такой всплеск!

И вообще ни за что больше не извинюсь. Два идиота, два бездаря, два непроходимых дебила. Я должна была понять, что старший не сможет остаться в стороне. Я должна была давно догадаться… Какая же я дура!

Я слышу, как кто-то кинулся помогать Тузову, как ему что-то говорят, спрашивают. И мне хочется наорать на каждого такого волонтера. Дураки, слабоумные марионетки! Что б вам тоже всем пусто было. Ненавижу, всех ненавижу!

Я психовала, рычала, бесилась.

Слишком многое накопилось, всё лилось и лилось, выплескивалось, эманировалось, будто безграничное, бездонное, беспредельное. Эмоции, чувства прошлого, настоящего.

Соломонов отпустил меня на пол, я чувствовала твердую поверхность, но ноги были ватными. Не слушались, жили своей жизнью. Как и весь организм…

— Пусти меня! Я хочу ответить. Он этого добивался. Они этого хотели! — Вскидываю голову и решительно смотрю в глаза Эндшпиля.

— Я могу убить его одним ударом. Мне сделать это? — Вдруг ошарашил Дэн. И теперь не только своим непроходимым, неизбывным спокойствием, но и смыслом предложенного.

Я резко прекратила вырываться. Злость никуда не делась, я чувствовала, как она ворочается под навалившимся недоумением, ворчит, что я могу променять её, предать.

А я могу?

Я перешла это «могу»? Черту? Границу? Предел, за которым одна кровожадность, дикость и аморальность?

А что если мне без разницы? Что если сейчас, именно сейчас я хочу оказаться по ту сторону. Разве недостаточно всего произошло уже на этой?

Я не могу ответить нет. То, что казалось непререкаемой ценностью ещё десять минут назад, сейчас заставляет сомневаться. Думать, обдумывать. Не отрицать сразу и бесповоротно.

Это ненормально… Я схожу с ума. Я правда тронулась. Не может этого быть. Я не могла оказаться в этой точке…

Нет. Нет. НЕТ! Никогда. Никогда. Ведь обещала себе, что бы ни происходило, что бы ни растоптало, никогда не терять теплоту и свет. Свой. Не давать потушить. Сохранить через «не могу», «не хочу». И что теперь?

Мелкая дрожь пронзила пальцы. Я вся задрожала изнутри. Старалась не показать это Соломонову, но он, наверное, заметил.

— Отпусти. — Говорю тихо, твердо, суровой изнемождённостью.

Руки ослабляют хватку, он отступает назад.

Ни на кого не глядя, ни на кого не реагируя, не слушая, не видя, выхожу из класса. Бесцельно, не зная куда, зачем. И что там. И какая я там.

Не больно. Не обидно. Не плохо. Тошно.

Просто тошно.

Ноги сами приносят меня в гардероб, к своей вешалке. Не задумываясь, переобуваюсь, надеваю пуховик. И ухожу из лицея.

Меня никто не останавливает. Может, пытались. Не знаю, не помню. И не вспомню. Неинтересно это. Неважно.

Выхожу со двора, перехожу дорогу. И иду, куда глаза глядят. Мысли в голове притаились, напугались, обходят случившееся по кривой дуге, ни намёком не припоминают случившееся. Прикрылись прострацией и отсиживаются. Чудные, как будто от этого легче. Как будто грудь перестанет сдавливать клейматором.

Нет, это чувство теперь останется. Оно сильнее запаха возвратит любое воспоминание, даже испугавшееся остаться.

Вечер наступает быстро. Темнеет ещё рано, зима есть зима. Город зажигает фонари, желтые, сказочные, добрые. Они знают всё, видят всё, слышат. Не чувствуют, но это и не нужно.

Не чувствовать хорошо. Прекрасно. Так и нужно.

Перестаю узнавать знакомые улицы, но меня не смущает, что всё чаще попадаются странные люди, неказистые постройки. До сих пор ничего не ёкает. Только давит, горит. Горит и давит. Беспросветная тяжесть, безразмерная.

Но никто не беспокоит, никто не лезет. Иногда безразличие прохожих не вызывает протеста. Поэтому и не сразу замечаешь, что их становится всё меньше. Не хочется же избавиться.

Фонари всё реже, улицы всё безлюднее, душа — пустыннее.

Не знаю, как сквозь толщу своих незнакомых ощущений смогла ещё что-то чувствовать. Но мороз пробирался под пуховик, закрадывался и служил недоброму. Я стала подмерзать. Вечер зимний, в другом районе города — своя особая атмосфера.

Остановилась, впервые осмотрелась более сознательно, не через марево всего докучливого. Вывесок оставалось не так много, наверное, это спальный микрорайон спального района. Темень, стужа. Ни света, ни прохожего.

Глаз зацепил легкий зеленоватый свет. Вывеска красовалась на двери, я не сразу разглядела её, за перилами скрывалась. Пришлось потоптаться на месте, побыть маятником, чтобы заметить светлячка.

«Канатоходец».

Очаровательно. Что бы это ни было, нужно посмотреть. С собой ни телефона, ни банковской карточки. Сунула руку в нагрудный карман, нащупала купюру. Так хотелось, чтобы оказалась крупной, на всякий пожарный. Мало ли какие цены в этой части города.