Не может быть…

Нет, не все!

— А отец?

— Он мстит мне, а ты — его боль. Так получилось, прости меня. Думала, должна перетерпеть, потому что ты к нему привязан. Но исправлять его, понимать больше не могу.

— Но почему? Мама, почему всё изменилось почти за один день?

Мы первый раз поднимаем эту тему, впервые разговариваем о нём вот так — трезвым реализмом.

— Я раньше него узнала, что дед переписал на вас с Дамиром компанию. Узнала и не сказала. Он расценил это предательством. Вот и всё. Если ты захочешь с ним общаться, я никогда не буду против. Как никогда не буду против общения с папой, он многому тебя научил, другого Дениса я бы сломала…

Что?

— Ты знала, что я вижусь с дедом?

— Конечно! Я всё-таки дочь полковника, меня он тоже кое-чему учил.

Вот это новость! Хорошая новость, хоть от этого вранья избавлюсь.

— Я сказал Марине, что мы с тобой не останемся в жизни отца.

— Знаю, она приходила, рассказала. — Не перебила, но настойчиво прервала.

Настойчивость — это всегда жизнь, это всегда цель. Шаг, хороший, здоровый шаг, крепкий. Счастье!

— Она против.

— Папа собирает доказательства для возбуждения уголовного дела по статье о доведении до самоубийства. И он соберет, поэтому Марине сейчас не до нашей семьи.

Дед… Ничего себе!

— А ты хочешь этого дела? — Делаю акцент на слове «ты».

Мама улыбается.

— Да, ты другой, Денис. — И такая нежность, такая любовь в каждом слове, что я впервые задыхаюсь от своих эмоций.

Твою дивизию, от своих!

— Нет, не хочу. Но только так он даст разрешение тебе. Ты же хочешь стать Юмановым? Я правильно поняла папу?

— Да… — Не узнаю свой голос.

Дед! Мой дед!

Мама! Моя мама!

— Я вас люблю! — Признание дается легко, легче всего пройденного, пережитого. Но только благодаря этому пройденному и пережитому.

Только благодаря!

— Мы знаем! И чувствуем. — Касается моей щеки своими холодными пальцами. Нежно, едва заметно. Проводит их какой-то руной.

Самой замечательной руной!

Накрываю руку мамы своей, прижимаю её ближе к щеке. Ближе к себе.

— Денис, она не знает того, чего знаю о тебе я. Не знает, каким ты бываешь, когда на самом деле не любишь. Не знает, с чем сравнивать. Возможно, сейчас она решает самый главный вопрос: остаться или уйти.

Не понимаю, о чём…

Нет, понимаю!

— Мам, я выйду, хорошо?

Легонько умудряется ущипнуть меня в щёку. Улыбается.

— Не выйдешь, выгоню! — Отвечает хитрющим прищуром. Так может только она. Мама!

Лиля.

Мия

Он в этом сомневался… Но почему? Разве это возможно? Денис Соломонов. Юманов. Дэн. Эндшпиль?!

Как?!

Так любить маму, деда. Заботиться, беспокоиться, доверять беспрекословно, без сомнений и не любить? Нет, невозможно. Нет-нет! Не верю. Кто, если не он?! Как если, не так?!

Но ведь у меня тоже однажды были такие мысли… Ох, как мне понятно, как близко. Не передать. Такое точно, только самому пережить.

Обнимаю сильнее, притягиваю к груди. Пусть уходит, пусть навсегда уходит этот стрихнин. Пусть не смеет въедаться, вживаться, отравлять. Так думать нельзя, это ужасно больно, это ломает изнутри и не позволяет потом срастись, потому что всё выкорчевывает и сжигает дотла.

А когда всё-таки удается дотянуться до выжившего, оно трещит со всех сторон, опадает трухой. Ты хочешь подумать иначе, а мысль ядовитая пыжится, лопается и пачкает все остальные. Ты от неё, она за тобой. И ты срываешься. На других, на себе, на прошлом, на будущем.

Так думать нельзя! Противопоказано. Опасно!

Пусть он освободился. До конца. Пожалуйста…

Две руки держат меня, как жгуты лианы, обвили всю спину. Наверное, если б была такая возможность, чисто физически, обняли бы всё тело. Пуховик сильнее прилегает, и я чувствую, как мне становится жарко. Но это так незначительно, так неважно. Шелуха. Да пусть вся взмокну, не дернусь! Не скажу.

Стоим так долго. По моим меркам. Что происходит с Денисом, боюсь представить. Как и пошевелиться. Мои ноги давно не чувствуют пола, но в воздухе не болтаюсь, замерла, чтобы не спугнуть его радость.

Радость!!!

Что-то невероятное! Никогда, никогда я не видела его таким…

Не представляю, что могло произойти, как и о чём он поговорил с мамой, но это точно того стоило. Стоило сорваться, молчать, не тревожить настрой и решительность. Это того стоило… Если связь их восстановилась, если хоть малюсенький румянец жизни появился у Лили!

Замечаю удаляющиеся спины доктора и медсестры, он её, надо сказать, почти уводит, видно, как ей хочется обернуться, увернуться. Нет, иди, куда шла. Нечего тут любопытничать, рот разевать на чужую радость. И засматриваться тоже не нужно!

Не могу сфокусироваться на одной точке, взгляд блуждает, и в тот момент, когда я уже готова пошевелить хотя бы головой, Денис меня отпускает. На пол — рук не размыкает.

Приятно… Невероятно.

Улыбается, так же открыто, светло. Спокойно.

Я должна быть здесь!

— Умеешь. — Говорю и смотрю Денису прямо в глаза.

Дышит тяжело, с каждым вдохом всё тяжелее, отмечаю, как вспарывает грудь, как она у него вздымается.

Я знаю, он ничего не обещал. Ничего и никогда. Просто приходил, просто помогал, защищал, охранял, заботился, предостерегал. Просто был «здесь». Всегда.

Хотелось «любви-звездопада», хотелось искр, взрывов, вытянутых шлейфов комет, больших взрывов. Безумия, помешательства, сумасшествия… Такое будоражит, завораживает, бередит — подчиняет. Привязывает. Но сейчас я свободна, как никогда.

Не привязана, не прицеплена.

Я могу уйти. Могу стоять. Могу смотреть. Могу отвернуться. Могу уйти. Могу остаться. Могу улыбаться. Могу разрыдаться. И он поддержит, даже сейчас, когда сам еле-еле справляется с эмоциями.

Мне не нужны обещания. Этого взгляда, этих слов достаточно. После всего мы остались такими. Променять это на яркую, но короткую вспышку — безрассудство. Нет, даже не так. Глупость! Несусветная, трусливая, тщеславная. Эгоистичная. Требовать абсолютной любви — желать постоянные доказательства, хотеть жертв. Понимаю это сейчас. Прямо здесь.

Я не хочу.

Хочу отдавать. Дарить. Так же быть «здесь».

Чувствую, как начинаю дрожать. Не холодно, не жарко — трепетно! И так хорошо. Так хорошо!

Но я должна сказать, предупредить, признаться…

— Я почти ушла. Это предательство, да?

— Но вернулась.

Нос начинает пощипывать, пелена застилает мне глаза.

— Вернулась! Но ты бы не ушёл…

— Не знаю. — Улыбка чуть меркнет, но совсем не исчезает.

— Я боюсь, что ты можешь уйти. — Признаюсь неожиданно. И ему, и самой себе. Но мне не страшно. Я свободна. Могу признаться, могу нет. Не боюсь, что не поймёт, вообще ничего не боюсь.

Становится серьёзным. Вмиг. Не прежним, нет, но безумно серьёзным.

— Мия, ты давно стала той частью моей жизни, о которой я никому не рассказываю. И не расскажу. Той частью, которая останется даже если я останусь навсегда один, которая поможет мне выжить, а потом и жить. Ты правда боишься, что такой вот я уйду?

Всё. Слезы текут, их не остановить. Бесшумные, соленые. Сильные, но радостные: абсолютного счастья. Я ничего не вижу. Я Его не вижу, но чувствую. Он снова крепко обнимает. Целует в волосы, в макушку. А у меня мир становится Миром!

У меня всё хорошо.

Я умеют любить. Хочу любить. Люблю!

— Со следующей секунды слёзы станут платными. — Сквозь пелену нового Мира слышу вполне себе рациональное, ростовщическое. И наглое!

— Что? — До конца не понимаю, но на всякий случай спешно вытираю всё лицо, заметая и намёк на улики.

— Не люблю сырость.

Денис смотрит сверху вниз, близко-близко, не размыкая объятий. Смотрит и улыбается.

Опускаю голову. Вот же ж!

— Придется потерпеть. Я вроде как плакса. — Бурчу себе под нос, но он точно слышит. Денис всё и всегда слышит, ага.