Ноги подгибаются, и я сама падаю на пол.

Оля опускается за мной.

— Ты сама напросилась! Ты сама добуратинилась!

Её подружка забирает у Инги окровавленное лезвие и, не отпуская мою правую руку, вкладываете его в её ладонь.

Слышатся тревожные шаги бежащих людей.

— Уже тут. — Предупреждает об очевидном Инга.

Дверь отпирается, и в туалет влетает сначала подружка Оли, которая и побежала за подмогой, а потом и медсестра. Обе встревоженные, взволнованные.

Смотрю на всё это стеклянным взглядом, как через призму. В голове не укладывается всё то, что наворотила Оля. Всё это сон, страшный сон. Кошмар.

Вот слизкая, воняющая полуплесень-полуслизь. Вот непроходимо темный лес. Вот красные капли на белом кафеле…

Это всё нереально. Нужно только досмотреть этот сон и проснуться.

Досмотреть и проснуться…

Транса не было. Ступора не было. Обморока тоже. И первый шок прошёл в то же озарение.

Было осознание, тонкое, хрупкое, но честное. Точка невозврата, необмена, непринятия. Когда не барахтаешься, не пыжишься, не выкручиваешься, а молча смотришь, слушаешь, впитываешь и поворачиваешь на свою дорогу.

Абстрагирование, уединение такой глубины, что окружающие приняли это за помешательство. А окруживших было много: от медсестры, оказавшей первую помощь до отца, который по первому звонку приехал в лицей и привез с собой Марину Владимировну.

Взрослые разговаривали, что-то спрашивали, утешали, выпытывали.

Я сказала только однажды: «Это сделала не я, а девочки». Мне не поверили. Никто не поверил. И опять успокаивали, обнимали — задабривали на жизнь. А я молчала. Шевелилась, пересаживалась, смотрела, куда велят, моргала, когда просят. Но повторять то, во что не хотят верить, что не хотят расслышать, не пыталась.

Какой в этом смысл? Им моя правда как бедняку камердинер. У них своё непринятие.

Не знаю, какое там заключение дала Марина Владимировна и какой вердикт вынесла местный психолог, не знаю последствий, но по пути домой отец молчал. Олю, которую из-за чрезвычайного происшествия и сильного стресса отпустили со всех уроков, тоже не распирало на разговоры. Она с барского плеча уступила мне переднее пассажирское сидение.

И не было тех, кто мне поверил? Были. Точнее была. Маша раздетой выбежала на улицу, догнала нас, остановила меня и, крепко обняв, пообещала, что мы обязательно поквитаемся за этот цирк, ведь уродов нужно выпускать, и они должны гастролировать.

У гаражных ворот нас встретила мама. И впервые в мысли влетело сожаление: почему я вчера не нашла время, чтобы с ней поговорить, рассказать о подсечке, чтобы сегодня вся эта травля не казалась ей ужаснее.

— Мия, лучик мой, как это произошло? Почему? — Вопросы сыпались, как из рога изобилия.

Мама поймала мои руки и так же пыталась поймать рассеянный взгляд. Я не хотела его фокусировать, не хотела собирать и собираться. Концентрироваться на этой ужасной реальности. Отвлекала себя, погружалась в себя, и вот так по щелчку, по встревоженному голосу не хотелось всплывать. Пусть вот так: плохо слышно, нечетко видно, темная глубина.

— Лена, оставь её. Нам сказали, что не нужно давить. Сейчас важно каждое слово!

— Да-да, такое спокойствие неопасно, оно, наоборот, сохранит энергию жизни. — Охотливо вставила своё словцо Ольга.

Я повернулась к маме, попыталась собрать раздробленный взгляд, сглотнула, чтобы сказать важное. Она должна поверить. Пожалуйста, мама должна поверить мне, а не им!

— Мамочка, это не я. Я бы никогда так не сделала… — Голос срывается на шепот, горло ужасно саднит, каждое слово дается с трудом.

Мама расплакалась.

Больше не смотрела мне в глаза, её рука коснулась моего перевязанного запястья, высунувшегося из-под рукава пуховика.

Смотрела на белый бинт и плакала. Одна из слезинок упала мне на ладонь, я непроизвольно дернулась. Если вздрагивание — это жизнь, значит этим вечером я жила.

Спокойствие признали действительно полезным, поэтому оставшиеся часы этого ужасного дня дали провести так, как хочу я.

Я была одна, но одна не оставалась. За мной наблюдали, ненароком, случайно. А дверь в комнате моей решили оставить приоткрытой. Ключ отец сам забрал с моего стола. Не уединение, а одиночество, не право, а обязанность, не вера, а недоверие.

Незаметно мама забрала из комнаты все колюще-режущие, все опасные и потенциально опасные предметы. Со мной вели немой диалог:

— Ты как? Ты с нами? Ты живешь?

— Я хорошо. Я с вами. Я люблю жизнь.

Даже такую. Даже сейчас.

Может, надо было поплакать. Но мне не хочется. Может, нужно было покричать. Но нет желания. Может, нужно было всё перемолоть в памяти, чтобы отыскать спасательную шлюпку. Но и на это нет аппетита.

Хотелось думать о другом. Думалось о другом. Совсем.

Телефон не забрали, и пальцы сами нащупали его на кровати, сами набрали в поисковике «Мультик про Астру». Покончено с обещанием никогда не смотреть. Все обещания в топку.

И я включаю первую короткую серию. И я выбираю первую реальность. А за ней вторую, пока не подбираюсь к третьей.

Как же я тогда погорячилась. Это… совсем не похоже на мои вспыльчивые воспаленные фантазии. Он всё преувеличил, нагнал страха и ужаса совершенно зря. В каждой серии заключена такая жизнь, такая вера в самое лучшее, самое доброе.

«Глубина не предает, если светил ты и чист…» Слова-фон, слова-основа, слова-воздух.

Последняя секунда последней выпущенной серии и я не могу остановить слёзы. Они текут без спроса, без разрешения и одобрения. Но спасают от всего, что так же требовало выплеска. Слёзы, которые видела только я. Слёзы, которые поверили только мне.

Поверх остановленного видео высвечивается звонок. Номер незнакомый. Смотрю на него, как завороженная необычным, а это всего лишь цифры. Вибрация утихает, но потом возобновляется вновь. Номер тот же, но удивления больше нет, поэтому решаю ответить.

— Мия? — Голос узнаю сразу. Не узнать невозможно.

Голос, который если не поверил, то хотя бы сделал вид. И сейчас звонит, чтобы снова задать разумные и логичные вопросы. Отвечаю сухо, сдержанно, на глубине страх не ловит. И он снова делает вид, что верит. Во всяком случае пока.

Разговор длится недолго. Но в приоткрытую дверь успевают заглянуть все. Поочередно, но все. Эгоистичное желание присмотреть, боятся обзавестись внеплановым грехом. Боятся упустить, не успеть, остаться без.

Противно всё это. И ведь не пустят завтра в лицей, дадут «отлежаться», «прийти в себя». Но сами не знают, какая я, когда «в себе», раз так быстро поверили другим. Не мне, мама, не мне…

В руках ещё светился телефон, а беспорядочные мысли уже закручивались юлой, отзываясь колебаниями во всём организме.

Я не могу стать сухой, безжалостной, это путь в никуда, это собственноручно голову отсечь. И совесть. И всё человеческое. Нужно выпутываться, всплывать. Скинуть болезненное спокойствие, которое становится балластом.

О себе ни мысли, ни слова, иначе так действительно недалеко до трёкнутой. А пополнять ряды сумасшедших как-то не входило в мои планы. Нужно перевести внимание на другое. На других.

Точно! Нужно к Варе, я так замоталась, закрутилась, что совсем позабыла об Ульяне. Как она там, как её новая жизнь?

Аккуратно толкаю дверь, оглядываюсь, чтобы не напороться на бдительно-заботливых домочадцев. В зале слышатся голоса и приятная успокаивающая мелодия. Наверное, играет телевизор.

Выхожу из своей комнаты. Можно сказать пробираюсь тайком до лестницы, но в последний момент что-то внутри обрывается, и я оборачиваюсь.

В зале царит идиллия. Семейная гармония, полноценность и полновесность. Мама в обнимку с отцом сидит на диване, его рука покоится на её животе, мягко и ласково поглаживая его. Они улыбаются, спокойствие и умиротворение сыпется волшебной пыльцой над их головами. Теплый желтый свет неповторимо играет с тенями, с полутонами.