Но он же ничего не обещал, чего я жду? Чего я жду…

Открываю глаза, перевожу взгляд на встревоженную медсестру.

— Что я здесь делаю?

Она слышит мой шёпот, и глаза её ещё больше округляются.

Почему после отвратительного нон-стопа последних дней, да что там — недели, я сорвалась и… не домой. Это неправильно. Просто сижу около палаты и жду. На ум лезет страшный сон, нерешаемый вопрос. Я не могу её спасти, не могу ему помочь. Тогда почему я до сих пор здесь?!

— Девушка, давайте я позову доктора? — Спрашивает, а сама уже поднимается, чтобы выполнить только что предложенное, то есть даже отнекиваться бесполезно?

И что мне от этого доктора? Спросит и спросит, начнет уточнения. Безразлично.

Я не должна быть здесь…

Но я же сегодня уже обожглась. Денису нужно доверять, верить, и я могу ему и верить, и доверять. Я же могу? Но зачем… К чему это теперь, всё позади. Мы тоже позади.

Нет. Он же защищал, спасал, на многое помог посмотреть совсем по-другому, показал, раскрыл. Был «здесь», рядом, пальцы переплетал, сокровенным делился. Это же всё было!

И что?

Мне не стоит быть здесь!

Поднимаюсь, иду на выход. Вокруг всё белое, чистое. Стерильное. Правильное. Стерильно-правильное. Подкатывает почти привычное чувство: тошнота. Тошно.

Стараюсь смотреть на двери впереди, нужно дойти, открыть и выйти. Будь, что будет. Они справятся, это дела их семьи.

Но, может… Может, я должна быть рядом? В такой момент. Это же важно, проверка сердца… Он же сказал именно мне!

Я должна быть здесь!

Около самых дверей разворачиваюсь. Уже вижу, как мне навстречу спешит медсестра с доктором. Она по-прежнему встревоженная, он спокойный и, видимо, более опытный, чем она.

Шаг не сбавляю. Хватит. Досбавлялась уже, никогда ни к чему хорошему это не приводило. Он там, с мамой, на его голову свалилось уж точно не меньше моего, а я тут «быть или не быть» развожу. Дура!

— Со мной всё хорошо! — Бросаю на ходу, как только поравнялась с доктором. Он в их дуэте явно более разумный, расскажет уж коллеге, что и как.

И тут дверь той палаты, той самой, открывается, и я вижу совершенно счастливого Дениса. Абсолютно!

И он, вот такой он, сильным шагом, размашистым, «дедовским», срывается ко мне навстречу. Срывается?! Мне не почудилось? Это же не глюк воспаленного воображения?

В секунду преодолевает разделяющее нас расстояние и неожиданно обнимает. Крепко-крепко, как может только он. Всё внутри сжимается, и я не знаю, от чего сильнее.

— Я умею любить. Умею!

Шепот застревает в моих волосах, в голове. Навсегда застревает.

А он в этом сомневался?! Что…

Денис

Она была неподвижна, смотрела в окно. Моего стука, моего прихода не заметила. Или не захотела заметить?

Неважно, я здесь. Теперь я здесь, и должен быть только здесь.

Что-то изменилось. Я это вижу или мне так хочется?

Твою дивизию, одни вопросы. Терпеть не могу неопределенность, подвешенность. Почему многое зависит не от меня. Нет, зависит! Хватить зависать у входа, сделай уже шаг, дурак.

Подхожу к кровати, ног касается белизна простыни. Мама поворачивается. Да! Да! Изменилась!

Улыбаюсь. Нет бледности, пустоты в глазах. Счастье, Господи, рад, как малыш какой-то. Хочу спросить, что-то сказать. И не хочу. Она так смотрит, что я готов навечно застыть, остаться здесь!

Быть здесь!

— Папа сказал, ты был у Петра. — Голос слабый, долго не разговаривала, заметно. Очень!

Но эта улыбка, легкая, прозрачная от переутомления, измученная, вымученная, дороже всего на свете. И я её вижу. Вот так, рядом, могу дотянуться. Дотронуться, не через чертову стену!

«Не любишь, жалеешь, коришь, всё чего-то узнать пытаешься. Но не любишь! Отца ненавидишь, мать презираешь, что это за семья-то у вас такая…»

Не люблю…?

Всё могу, измениться, переделать, извиниться. Остаться один. Но слышу этот голос и всё обрывается. Всё, чему учили. Что в голове засело на уровне инстинктов.

— Был. — Голос подводит, ломается, как будто кто-то в глотку залез.

— А он сказал, что ты надумал продавать Астру, и уезжаешь навсегда. Устал от меня. — Говорит так легко.

Что?! Что он ей сказал?!

— Это невозможно. — Злость кипит, выжигает, стараюсь контролировать, умею.

Не срываться, только не на маме! Взял себя в руки, контролируй мысли!

— Ты…из-за меня? — Надеюсь, что поймет, о чём спрашиваю. Выговорить целиком не смогу. Не сейчас.

— Я думала, больше тебя не увижу. — Ещё одна улыбка, другая, с такой глубиной всего пережитого, что отшатываюсь.

— Мама…

Почему она поверила ему? Я всегда был рядом, почему она так легко поверила ему?! Когда пробралось сомнение… Когда, твою дивизию, когда?!

Нужно было позвонить тогда, предупредить. Это из-за меня.

Урок, дорогой урок. Принял, усвоил. Не повторится больше!

— Папа сказал, что не воспитал бы тебя лучше, чем я. — Опять улыбка и опять другая.

Не арсенал, не коллекция, а опыт. Личный, почти потусторонний. Что творилось в её голове, пока я в грязи ползал, мышцы тренировал. Какой дурак! Если бы дед не успел…

— Так и сказал?

— Представляешь. Так и сказал…

— На деда не похоже. — Говорю очевидное, чтобы затянуть разговор. Пока мама отвечает, улыбается, готов тянуть сколько угодно.

— Думаешь, сделаю это ещё раз?

— Нет, не сделаешь. — Отвечаю искренней уверенностью. Не сделает.

— Нет, не сделаю. — Услышав мою категоричность, подтверждает так же, только из первых уст. Из самых правдивых. — Как бы я не боялась быть разведенкой, жить не хочу только без тебя, Денис.

Это сильнее любого признания. За всю нашу жизнь, сильнее!

Смотрю пристально, потом отвожу взгляд, ищу повод, чтобы отойти, перевести дух. Вернуться, но отдышавшись. Замечаю стул, отхожу за ним. Приношу прямо к кровати, чувствую, мама наблюдает за мной.

— Юмановы закодированы от признания. Не часто говорим, любим, как умеем. А ты другой, Денис.

Сажусь на стул, пододвигаю его ближе к кровати. Не могу посмотреть на маму. Другой, я другой. Не умею, не способен даже так признаться.

— Я люблю тебя, сын!

А я? Такое без ответа не оставляют. А я дурак.

«Но не любишь…»

Не люблю?…

Лбом падаю на ногу мамы, пусть идёт к чертям этот мир. Закрываю глаза. Темно, хорошо, почти спокойно. Но так нельзя!

Поднимаюсь, встречаюсь взглядом с мамой.

— Мам, я не уверен, что умею любить.

Она удивляется. Но не радостно, не от чуда, а от пронзительной боли. Она же уже в порядке? Я мог такое сказать?

— Ты не умеешь любить?! А кто тогда умеет? — Такой яркий вскрик, как вспышка.

— Мам…

— Денис! Я сейчас включу своего папу! Ты не умеешь любить? Ты?! Может тот маленький четырехлетний мужчинка, который вытянул нас с отцом после смерти мамы, который подошёл и уверенно нам заявил: «Я здесь и я вас люблю»?!

Берёт паузу. Взгляд не отвожу.

— А может мальчуган, который всегда бросал все свои дела, когда звонит семья?!

Опять праведное возмущение. И пауза.

— Или парень, который столько всего от меня натерпелся, но ни разу не вспылил раздражением?!

— А если я рядом только потому, что страшно признаться, не люблю? Готовый в любой момент остаться один, не имеющий право на жалость, не умеет любить…

— Умеет! Умеет так, что страшно эту любовь потерять! Тебе мало моего примера?!

Смерть — это страшно, очень страшно. Но побывавший возле страшен вдвойне. И что-то сейчас было в маме такого, нездешнего, приобретенного недавно, с чем я ещё не успел познакомиться, поэтому не знаю, как воспринимать. Но это что-то поглощает сильнее любого дедовского слова.

— Денис, настоящие мужчины должны уметь любить! И любить красивой глубиной! Ты так умеешь, я знаю!

— Правда?

— Правда, сын! И это чувствуют все, кто знает тебя.