— Ох, что завтра будет… — Шепот Вари был полон предвкушения.

Мы переглянулись и тихо рассмеялись. Да, завтра будет концерт, если он не начался уже сегодня, там наверху.

Ворчащий живот напомнил, что чаем его не задобрить, поэтому Варя разогрела ужин и вместе со мной перекусила. Но бдительность мы потеряли и не заметили, как на кухню вошла мама.

— Вот ты где? — Раздалось у меня за спиной, а Варя вытянулась струной и встала со стула. — Ты кушаешь?

Вопрос такой странный, а слова вроде бы добрые, но хлесткие. Так и отливают подоплекой: разве едят те, кто не хочет жить. В вопросе не было запоздалой заботы, которую я так ждала, за которую простила бы всё на свете. Поэтому тишина разлилась оглушающей, такой, когда барабанные перепонки устают больше.

— Я пойду… — Неуверенный голос Вари размотал неловкость, спас меня от ответа.

Хотелось её остановить, попросить, чтобы осталась. И я даже обернулась, но слова застряли. Нет, нельзя, нужно поговорить с мамой. Кивнула Варе с благодарностью. За всё, просто за всё, что она сумела сделать для меня этим поздним вечером.

— Конечно, Варенька. Спокойной ночи! — Откликнулась мама, её голос звучал теперь ближе, она обошла стол и села на стул, который освободила Варя.

Дверь захлопнулась, мы остались одни.

— Мия, ты так нас сегодня напугала… — Вечер перестает быть томным, настроение провалилось в тартарары.

У меня возникло далёкое ощущение, будто происходит со мной, но я смотрю на себя со стороны: вхожу в речку, звенящую бурным потоком, ног касается холод глянцевых скользких камней.

— Чем? — После некоторой паузы всё же спрашиваю, второй раз отмалчиваться нехорошо.

— Как чем? Ты же могла… — Мама осекается, наверное, хочет, чтобы я помогла, продолжила за неё.

— Да, я могла не попасться на крючок Оли, Инги и других девочек.

Смотрю на маму, на её лице пролегла глубокая тень, свет от бра был не таким всесильным и придавал ей не добрую таинственность, как до этого Варе, а мрачное отчаяние.

— Мия, о чём ты? Они же тебя спасли! — Вскрикивает, но потом резко замолкает.

Мы не привыкли разговаривать на повышенных тонах, криком ничего не решить, а докричаться до неверящего, неслушающего — такое гиблое дело…

— Мама… — Глубокий вдох, собираю силы, чтобы голос не дрожал. — Я ничего никогда себе не резала, не отрезала и не собираюсь. Это девочки, это Оля всех настроила против меня, они подловили меня в туалете и… произошло то, что произошло.

Мама нахмурилась, в её глазах читалось неверие, недоверие к такой правде. И я попыталась усилить свою позицию:

— Мамочка, ты же понимаешь, что я не буду наговаривать на неё, мне это вообще не нужно. Поэтому это правда!

Теперь замешательство, едва заметная растерянность, мои слова пошатнули уверенность в принятой версии.

— Мия, но и Оле ведь это не нужно. — Увидев мой нахмуренный лоб, запнулась, но потом продолжила мысль. — Она мне всё рассказала. Всё, как было. Мия, ты такие страшные слова говорила. Я понимаю, тебе тяжело, и…

И нога моя оступается, я срываюсь в этот бушующий поток, ледяной, быстрый, безжалостный. Ухватиться за камни не получается, рука соскальзывает, коряги тоже попадаются бесчувственные.

Мама не приняла мою версию. Не захотела принять. Я её не перебивала, хотела, так хотела, но потом отлегло. Поэтому я совершенно спокойно спросила:

— Почему ты мне не веришь?

— Мия, я ведь хочу тебе помочь… На тебя всё так навалилось в этой четверти. Но я ведь с тобой, ты всегда можешь рассказать мне, вместе поплачем, посмеемся, заговорим, кого нужно, или отговорим.

— Почему мне не веришь? — Мой голос невольно стал стальным, безликим, требующим не раскаяния, а объяснения. Но мама эту грань не поняла.

— Мия, я… знаю, это может быть не выход, но ты… ты посмотрела буклеты о новой школе? — Я нетерпеливо откинулась на спинку стула, напор мамы поутих, но она быстро оклемалась и продолжила. — Мне Лёня рассказал, мы с ним обсудили, школа хорошая, скоро выпускной класс, непростой, нагрузка прибавиться, нужно себя поберечь, а там… есть все условия для учебы.

Как я удержалась, чтобы не закатить глаза, чтобы не наорать, не знаю. Не знаю… Но обидные слова всё равно слетели с губ.

— Мама, у тебя всё хорошо? Что за свинью ты мне подкладываешь?

— Мия! — Предупредительная строгость.

— Разве не так? Я не хочу переходить в другую школу. Пусть она будет хоть самой лучшей на планете!

— Мы хотим, как лучше. Мы же видим, как тебе сложно, ты не привыкла к такому…

— Да, ты права, я не привыкла оправдываться, когда мне не верит собственная мать! — Не выдерживаю, перебиваю.

Да, не положено. Да, невоспитанно. Да, всё это да! Хоть сто тысяч раз да, назад не переиграю!

Бурный поток несёт меня всё дальше, мимо всевозможных спасений, ограждения, мимо того крепкого дерева, что склонилось у самой кромки воды, свесив свои ветки над самой её гладью. Мама могла бы стать таким деревом, спасти, протянуть веточку, но подул ветер и расчесал крону, не давая помочь мне.

— Мия! Как ты так можешь?

— Ты предала меня тогда, сразу не поверив, что ничего ужасного и распутного не произошло, что никакого разврата не было. Ты и сейчас меня предаешь! А я всё время переживаю, как бы тебя не огорчать, как бы меньше хлопот принести, как бы не обидеть, не припомнить, не задеть за больное.

Не замечаю, как повышаю голос, как он становится всё громче и громче.

— Остановись! Не заставляй меня пожалеть, что мы не позволили поставить тебя на учёт! — Понимает, что сказала и замолкает. Поджимает губы.

Воздух вылетает из лёгких. Пожалеть за то, что не упекли в…

Закрываю лицо руками. Они опять ледяные, подушечки ничего не чувствуют, хотя я изнутри ощущаю, как горит мой лоб, как раскален он.

— Мия, я не хотела. Не то хотела сказать, просто ты такое наговорила…

Поднимаю голову, смотрю маме прямо в глаза, облизываю губы, чтобы сказать напоследок. Нужно что-то выговорить.

— Спасибо вам. — Говорю шёпотом, бесстрастно, но не холодно.

Поднимаюсь со стула, убираю посуду в посудомоечную машину.

— Мия? — Мама попыталась остановить, у двери оборачиваюсь.

— Я правильно поняла, что вы не пустите меня завтра в лицей?

— Да, конечно, ты ещё не…

Недослушав, разворачиваюсь и выхожу из кухни.

Поток воды унёс далеко от могучего дерева, по скользким камням, по пенистым завиткам. Он не в силах разбить спаянное, развязать накрепко завязанное. А нас разделил и не заметил.

Иллюзии может и не до конца упали, но потрескались. Купол перестал быть непроницаемым. Раньше я бы многое, я бы всё отдала, чтобы снова его закрасить, чтобы подлатать. Сейчас — нет.

Я не знаю, что такое любовь. Я не уверена, что умею любить. Даже родных. Может я вообще ничего не умею. Как там… Точно: «Не человек, а двуногое бессилие…»

Поднимаюсь в свою комнату, плотно закрываю дверь, но понимаю, что это ненадежно, я ведь теперь под неусыпным контролем. На особом счету, а состояние — в особой книге учета.

Нахожу в тумбочке шпильку и вставляю её в замок, с трудом, но получается обмануть его механизм, уха касается такой нужный щелчок. На всякий пожарный шпильку не вытаскиваю, так спокойнее.

Только когда заперлась и вернулась к своему столу, поняла, что телефон забыла на кухне. Чуть не расплакалась от досады, вот держалась-держалась, а такая мелочь срывает все планы.

Но спускаться обратно точно не вариант. Что ж, ладно, придется в кое-то веки достать свой ноут. Уроки-то у нас к интернету не привязаны, а вот соцсети родимые да почта — это да.

Даже не помню, куда запрятала эту железяку. Не очень люблю всё большое, вот телефон в самый раз. Ага, только не нужно было тогда раззявой быть, Мия!

Такое странное состояние, хочется всё и сразу, переделать все дела, выучить все уроки на день, на неделю вперед, если бы была такая возможность. Загнать себя до потери пульса, чтобы потом не зря сумасшедшей считали!