Мельничук вспыхнул.

— Один я, что ли, выписываю?

— Ай-ай-ай! — с притворным сожалением покачал головой майор. — Такая промашка. Очень непредусмотрительно поступили, Мельничук. Взяли да и завернули золото в газету, а того не учли, что это против вас обернется… Товарищи понятые, прошу поближе! Безусловно, не один Мельничук получает «Гудок», но вы смотрите: на газете пометка, которую обычно делают почтальоны: «Вербовая, 18». — Майор повернулся к Мельничуку: — А теперь отвечайте: где остальные тайники? — будто вытесанное из серого гранита лицо майора посуровело.

— Нет у меня никаких тайников, — уныло пробормотал Мельничук и прижал руки к груди.

Невысокий смуглый ефрейтор медленно водил квадратной рамкой миноискателя над поверхностью земли. Нередко зуммер тревожно гудел, но тревоги все были ложные. То рядом с замерзшим кустом крыжовника миноискатель обнаружил дырявую кастрюлю, то по соседству с корявой яблоней выкопали лошадиную подкову, то из вязкой мокрой земли достали пролежавшую много лет ленту от немецкого пулемета… Но ефрейтор продолжал выслушивать землю, как доктор выслушивает больного.

Кублашвили из конца в конец обошел обширную усадьбу Мельничука и остановился у заброшенного колодца. От навеса остались лишь два покосившихся столба. Цепь на вороте проржавела. Кублашвили сдвинул фуражку на затылок. «Хорошо бы проверить, что там творится… — И сам себя передразнил — Хорошо бы! Не хорошо бы, а обязательно проверить!»

Не один десяток ведер позеленевшей воды вытащил вместе с Денисовым. Когда ведро стало задевать за дно, заглянул через сруб.

— Метров шесть, а то и все семь наберется. Давай плащ, буду спускаться.

Воды на дне колодца было чуть пониже колена. Он вычерпывал воду ведром, потом доливал его консервной банкой. «Готово! Тащи!» Ведро подымалось вверх, раскачиваясь, ударялось о заплесневевшие стены колодца, и тогда на голову Кублашвили выплескивалась ледяная вода.

Дело подвигалось медленно, и на Варламе не осталось ни единой сухой нитки. Зубы стучали как в лихорадке. Дрожь пронизывала тело. Он потерял счет времени…

Но всему на свете приходит конец. Пришел конец и этой адской работе. Кублашвили опустился на корточки и негнущимися, онемевшими пальцами стал прощупывать холодную жидкую грязь. Под руку попало что-то круглое, скользкое. Бр-р-р! Что это может быть? Велосипедная камера! Но не целая, а кусок. Конец туго закручен медной проволокой. Он снова присел на корточки и взял камеру в руки. Камнями она, что ли, набита? Смотри, и на втором конце проволока!

Прислонившись спиной к мокрой стене, Кублашвили торопливо отмотал проволоку… Нет, не напрасно они с Денисовым выкачали воду из этого заброшенного колодца: старая велосипедная камера была наполнена золотыми монетами.

— …А всего обнаружено шестнадцать килограммов… триста пятьдесят граммов золота, — подытожил майор Дудко.

…Под высокие своды вокзала с грохотом влетел скорый поезд. В лучах полуденного солнца поблескивали огромные зеркальные окна, сверкали ярко начищенные поручни вагона. Паровоз тяжело дышал, словно уставший после трудной дороги конь. Пассажиры со своими чемоданами и баулами заполнили перрон, и поезд ушел в так называемый «отстойник».

Там приступили к досмотру пограничники. По крутой металлической лесенке Кублашвили и солдат Петров забрались на паровоз. Они проверили все укромные уголки, где может быть спрятана контрабанда. Ничего подозрительного. Полный порядок. Ну и отлично.

Светло и отрадно становится на сердце, когда убеждаешься в честности людей. Все, досмотр окончен. Можно идти. Кублашвили уже взялся за поручень лестницы, как чуткое ухо уловило вздох. Радость, откровенная радость прозвучала в нем. Словно гора свалилась с плеч у машиниста: мол, пронесло!

Кублашвили обернулся и окинул глазами паровозную будку. Манометры. Привод к свистку. Блестящие водопроводные краники. Вентили. Чуть припудренный угольной пылью кран песочницы… Десятки знакомых деталей и приборов.

И тут он заметил у ног машиниста масленку с длинным носиком. Казалось бы, какая разница, где стоит масленка? Но, по-видимому, разница была. Каждый предмет, каждый инструмент на паровозе имеет свое строго определенное место. Почему же масленка не там, где ей надлежит быть? Возможно, забыли поставить в инструментальный ящик. Или не успели. Не успели или забыли? А может… Он не сторонник мелочных придирок, но проверить обязан.

Несколько шагов по железному полу кабины — и масленка в руках. Машинист неопределенно пожал широченными плечами и что-то невнятно пробормотал.

— Одну минутку… — Кублашвили опустил в горловину масленки кусок проволоки.

Смазки мало, а масленка тяжелая. Ударил отверткой по корпусу. В верхней части звук глухой. Та-ак… Без сомнения, внутри что-то есть. Но почему крышка не поддается? Эге, оказывается, крышка-то припаяна и шов для маскировки замазан тавотом… С таким впервые приходится встречаться.

У машиниста вспотел нос, к большому покатому лбу прилипли взмокшие волосы, отвалилась нижняя губа. А Кублашвили тем временем уже доставал из вмонтированного в масленку тайника перевязанные крест-накрест пачки долларов и золотых монет…

Спецпоезд Маршала Советского Союза Климента Ворошилова стоял на запасных путях под Могилевом. Шел седьмой день войны.

Позавчера за Оршей поезд Заместителя председателя Комитета обороны завернули обратно. Ворошилов ругался, кричал, но железнодорожник стоял на своем. Это был кряжистый, крепкий мужчина, лет пятидесяти, в форменной черной фуражке, куртке. Как оказалось, в Гражданскую войну он служил в Первой Конной под началом у Ворошилова.

Своего командира узнал сразу — в гимнастерке, с синими кавалерийскими петлицами, Ворошилов точь-в-точь как на предвоенном портрете, который висит у них в красном уголке рядом с портретом Кагановича.

— Товарищ маршал! Климент Ефремович! — увещевал разбушевавшегося Ворошилова железнодорожник. — Как же я вас пропущу? На следующем перегоне немецкие танки. Мне же никто этого не простит. Ехайте обратно в Оршу.

Ворошилов кипел, но поделать ничего не мог. Железнодорожник прав — немецкие танки перерезали железную дорогу на Минск. И он не солоно хлебавши возвратился в Оршу, а потом в Могилев.

Ворошилов сидел за большим столом, установленным посреди вагона, перебирал телеграммы, которые выучил почти наизусть, и слушал Шапошникова.

Борис Михайлович, бледный, больной, лежал здесь же на диване.

22 июня 1941 года, после немецких ударов, связь со штабом Белорусского особого военного округа была потеряна. Никто толком не мог сказать, что произошло, где находится командующий округом Павлов со своими генералами, что с ними?

Тогда же обеспокоился Ворошилов и судьбой заместителей наркома, двух маршалов — Бориса Шапошникова и Григория Кулика. Они находились в войсках — первый занимался вопросами строительства укрепрайонов на новой линии обороны, второй — инспектировал войска.

К счастью, вчера к западу от Могилева полковник Хаджи Мамсуров, откомандированный в его распоряжение, отыскал маршала Шапошникова. Вместе с ним был и командарм 1 ранга Павлов со своим штабом.

Ворошилов поехал сам, забрал Шапошникова и вот теперь слушал горький рассказ Бориса Михайловича. В маршальском вагоне находились также полковники Хаджи Мамсуров и Гай Туманян. Они помогали Ворошилову наводить порядок в войсках, а главное — разворачивали партизанское, диверсионное движение.

Климент Ворошилов опять перебрал телеграммы из Москвы. Ни одной доброй новости. Отступление, бегство, прорыв немцев, окружение… И это по всему советско-германскому фронту. Маршал протянул пачку телеграмм Мамсурову. Тот молча читал, передавал листки Туманяну. Лица полковников темнели.