Дед то выходил на какое‑то время, оставляя их вдвоем, то возвращался, садился за стол, наливал Ваське водки, подливал по капле в рюмку Ольге.

— Ты, племяш, не за горами, вернешься с действительной и тебе надобно уж думать о хозяйке, помогать отцу.

— Я на хутор… Ни за какие мильоны.

— А куда ж?

— В район, в ларек пивом торговать. Во, житуха, — показал он большой палец. Я пойду по торговой части. Сыт, пьян и нос в табаке. Чего еще?

— Постой, постой, купец первой гильдии, шо‑то не пойму я тебя. Ты же шо ни на есть из земли вылез, а навострил уши в шинок, где жиды раньше казаков обдирали, — не на шутку возмутился дед. — Мало тебя батько драл. Я ему расскажу про твои планы. Он тебе так задницу пришпорит, что шагу с хутора не ступишь. У отца хозяйство…

— А зачем мне оно? — равнодушно сказал Васька.

Ольга почувствовав начавшийся серьезный разговор,

ушла, сказав Ваське до свидания, которому он обрадовался, как надежде на будущее.

Ее нисколько не пугало то, о чем говорил дед. Она даже была на его стороне, только промолчала. В Ваське она увидела как раз того, у кого силы были с избытком, что как раз и нужно в деревне, чтобы пахать, сеять, ходить за скотом. Правда, к тому времени она представляла и другую жизнь хотя бы в том же райцентре, что ее как‑то притягивало, чтобы избавиться от кирпичного завода. Но не утвердилась Ольга в своих намерениях. Она пребывала на распутье, как бы сидела перед недвижным черным осенним омутом в задумчивости васнецовской Аленушки, девушки–сиротинки из Ахтырки, где писалась эта картина художником. Из того омута могли выплыть добрая царевна Лягушка или злая Баба Яга в образе Василия. Каким он будет, она не знала.

Потом они еще несколько раз встречались, больше молча ходили по весенней станице, не находя общего разговора, но Ольга присматривалась к нему, как советовала ей бухгалтерша. Он был послушен, больше рассказывал, как ему служится, заверил ее, что после армии на глухом хуторе ни за что не останется, думает найти работу в райцентре и ее звал переехать вместе с ним.

Она ему не ответила ни да, ни нет. Так они расстались.

— Оставляю тебя, какая ты есть, — сказал он на прощанье, недовольный тем, как пришлось с ней расстаться. Он не знал, какая она есть.

Между ними завязалась переписка, длившаяся больше

года, а когда он пришел из армии, Ольга вышла за него замуж. Никакой свадьбы не было. Вечером, когда Ольга пришла с работы, выпили водки у деда с бабкой, их поздравили с законным браком и на этом все торжества закончились.

Они поселились в райцентре, как ему хотелось. Он работал в потребкооперации инспектором по заготовкам, а ее взяли в канцелярию треста нефтяников делопроизводителем по рекомендации Алевтины Ивановны, имевшей там знакомых. Только она поздравила ее и преподнесла цветы.

Потом Ольга признавалась, что и сама не знала, почему она вышла замуж за Найду, не могла разобраться, что она в нем нашла и как это случилось. Может, из‑за того, что он постоянно ныл, скулил ей на ухо, какой он одинокий, несчастный. Даже приносил цветы и подолгу сидел, разговаривая больше с дедом, чем с ней.

— Мне его жалко стало, он такой одинокий, — для своего утешения лепетала она с его слов Алевтине Ивановне, когда та спросила по–женски — любит ли она его? Ее никогда никто об этом не спрашивал. Ольга засмущалась, услышав эти высокие слова, не знала, что ей сказать, не испытав всего того, что они значат в жизни человека.

— Не знаю, не знаю, не спрашивайте, — опустив голову перед своей покровительницей, сказала она и поспешила уйти.

Алевтина Ивановна не стала больше говорить об этом, но поняла, что получилось у нее нескладно, по затуманенным слезами глазам, когда она должна петь, как по весне в голубом небе жаворонок, а не быть в отчаянии птицы, обороняющейся от нападающего хищника. Ей обидно стало за Ольгу, за тот небогатый мирок, очерченный кругом, в котором она оказалась.

Алевтина Ивановна жила со своими представлениями, знала этот и другой мир. Ее муж, старший помощник капитана океанского лайнера, не раз брал ее с собой в заморские страны и она кое‑что там повидала. Из станицы не уезжала из‑за престарелых родителей, нуждавшихся в ее присмотре.

Прослышав о беседе следователя с Ольгой, она сама вышла на него с тем, чтобы заступиться за Ольгу, но в этом не было никакой необходимости.

— На кирпичном никто не знал о подготовке Шмидтов к бегству, — докладывал опытный следователь, Владимир Зорин, в профессионализме которого я нисколько не сомневался, но спросил:

— А Ольга?

— Алексей Иванович, я так и знал, что вы припомните мне, но надо же было как‑то ее вывести из дела, поскольку она прошла по показаниям инспекторши, как связь Шмидта–младшего.

— Как это ты попался на удочку любительнице побалагурить? Придется тебе принести извинения Ольге.

— Уголовно–процессуальным кодексом это не предусмотрено, но в порядке исключения, да еще перед таким смелым существом я готов даже стать на колени и просить прощения.

Зорин всегда удивлял меня своей непосредственностью. Он проникался доверием и уважением к человеку, переживал с ним, приходил на помощь. И на этот раз под впечатлением беседы с Алевтиной Ивановной жалел Ольгу, размышлял как сложится ее судьба.

Пришлось вернуть его к предмету нашего разговора.

— Плохо, что наша мощная служба не знала о подготовке к захвату самолета. Плохо! Должны были знать? Должны! С нас еще спросят — почему не предупредили преступление и правильно сделают, да еще шею намылят.

— Алексей Иванович, что же мы должны приставить к каждому часового?

— Это уже вопрос нашей кухни. Что показывают пассажиры, побывавшие на празднике в Турции?

— Самолет, как вы знаете, турки вернули восьмого ноября. С пассажирами. Сразу же провели его осмотр, допросили членов экипажа, пострадавших. Начну с показаний командира корабля.

— Нет, начнем с показаний бортпроводницы. Читай.

— …Экипаж зашел в самолет, когда пассажиры рассаживались на местах. Минут через тридцать после взлета из кабины пилота вышел бортмеханик и прошел в хвостовой отсек для осмотра работы двигателей. В это время я увидела как трое неизвестных пассажиров встали со своих мест и направились в пилотскую кабину. Я пошла за ними. В руках у них были ножи и пистолет. Меня оттолкнули, я упала. Они закричали, чтобы все оставались

на своих местах, иначе взорвут самолет. В это время я нажала кнопку, которая находится в потолке, над дверью переднего багажника, чем дала знать командиру корабля об опасности на борту самолета. Неизвестные набросились на бортмеханика. Я услышала глухой хлопок выстрела. В схватку с неизвестными вступил пассажир, но они ножом порезали ему руку и он сел на свое место. Бортмеханик боролся с ними, будучи уже раненым. Каким‑то чудом ему удалось вскочить и укрыться в туалете. Тогда озверевшие бандиты бросились ко мне, потащили в передний багажник, заставляя стучать в кабину экипажа, чтобы они открыли дверь. Я им сказала, что экипаж не откроет, что я могу связаться лишь по телефону. Через весь салон они поволокли меня к телефонной установке. Я связалась с командиром корабля. У меня вырвали трубку. Они требовали повернуть самолет курсом на Турцию, угрожая взрывом. «Нам терять нечего», — кричал один из них командиру. Он был как невменяемый, ругался, оскорблял меня и пассажиров, которые и так страшно были перепуганы. Я их успокаивала, как могла, давала многим валидол из бортовой аптечки. Командир корабля велел им передать, что летим в Турцию. Тогда они достали компас и стали сверять курс. Требовали не отклоняться, угрожая взрывом, манипулировали каким‑то предметом в сумке. Плакали женщины, дети, а мужчины сидели, не вмешиваясь в происходящее.

Приземлились в Турции, возле города Синопа. Они не верили, что в Турции, говорили, что чекисты посадили самолет в Латвии.

После посадки бортмеханик открыл туалет, мне помогли оказать ему помощь. Я вытащила из‑за пояса бортмеханика пистолет и положила его в карман своего пальто, потом отдала штурману.