С воспоминаний о детстве и началось наше знакомство с Иваном Ильичем, за чашкой чая.

— Однажды дед Меркул, — рассказывал профессор, — снял со стенки легкую как пушинку скрипку. Хитро подмигнул, подложил под бороду, провел смычком по одной,

другой струне, прислушался и в столярке у верстака полились звуки «Комаринской».

«Ты рассукин сын комаринский мужик…» — подпевал дед и все больше воодушевляясь игрой, притоптывал своими разбухшими пимами.

Я тоже притоптывал на радость деду.

В глубоком сибирском селе у сельского столяра он впервые услышал удивительные звуки скрипки и запомнил их, рассказывая об этом больше чем через полвека.

Дед Меркул мастерил скрипки тем, кто на них играл. Иван Ильич восхищался этим сельским феноменом, хотел о нем написать.

— Духовный мир этого ушедшего из жизни удивительного человека передался мне и его потомкам, — сказал профессор.

Иван Ильич считал, что в таких самородках остается неразгаданная тайна, жалел о безвестности скрипичного мастера. От него он навсегда сохранил «Камаринскую», которая воскрешала в нем далекое детство, родное таежное село.

В голодном тридцать третьем Иван Ильич уже ходил на разгрузку барж, варил в общежитии картошку на заработанные деньги, учился.

Когда он впервые в аудитории института увидел портрет Мусоргского, то ему показалось, что это вылитый дед М еркул.

— Похож, даже очень похож, — уверял меня профессор, хотя Модесту Петровичу, насколько он помнил, было всего сорок два года. — О своем восхищении дедом я всем рассказывал.

Может быть, поэтому сослуживцы Ивана Ильича подарили ему в день рождения небольшую акварель, на которой была изображена бытовая сценка: дед в изрядно поношенной шубе с длинными рукавами, в истоптанных валенках притоптывает с мальчуганом лет шести.

— Взглянул я на картину и обомлел, — признавался Иван Ильич. — Эта сценка словно была списана со столярки деда Меркула и с меня в ситцевой рубашонке, в штанишках, заправленных в чулки. Я так расчувствовался, что не мог удержать слезы при виде «Веселой минутки» Ржевской.

Слушая Ивана Ильича, я все больше понимал его ностальгию по родной стороне, по давно ушедшим годам.

— Никогда не соглашусь, — гбворил он, — с тем, что

родина это кружок на карте. Родина — люди, поколение людей с их неповторимыми лицами, мыслями, делами, поступками, страданиями и сопереживаниями. Родина — это глубинные корни бытия, заложенные твоими предками. И как бы долго ты ни находился вдали от отчего дома, как бы тебя ни тяготили повседневные заботы, нет–нет да и осветит далекая зарница дорогие сердцу родные места, лучше которых нет на всем белом свете, как мое таежное село. При одном слове тайга, слышится что‑то величественное и таинственное, понятное только русскому…

В морозном, завьюженном сорок первом Иван Ильич вместе со своими сверстниками–сибиряками с винтовкой и гранатой защищал Москву.

— Потом о сибиряках много говорили, писали, а тогда мы просто воевали, как и все, не ради славы.

Иван Ильич, не ведая того, подводил к интересовавшему меня вопросу:

— Почему мы победили?

Я сам был под Москвой в сорок первом и давно сложил свой ответ на заданный вопрос, но мне хотелось услышать мнение профессора, как бы перепроверить себя в эйфории очернения ратного подвига миллионов.

— Благодаря нашей идеологии, — не задумываясь, сказал Иван Ильич, словно знал о чем я его спрошу.

— Как же так, сейчас так много пишут и вещают, что в ней было много плохого, даже бесчеловечного и вдруг она победила?

— Ницше и тот говорил — «хочешь знать истину — ищи». В этом очень нуждаются оппоненты, рассуждающие по принципу — это нравится — это не нравится. В поисках истины я и пришел к выводу, что главным нашим оружием в войну была наша идеология. Не будь ее мы попали бы уже не под татарское, а под фашистское иго.

В руках у меня была книга профессора.

—- Позвольте, Алексей Иванович.

Я передал ему книгу. Он быстро листал ее, отыскивая нужную страницу.

— Вот… Послушайте, пожалуйста.

«Политические задачи немецкого солдата в России, — читал Иван Ильич, — сформулированные главным командованием вермахта в сорок третьем году: «Борьба против большевизма является борьбой двух мировоззрений. Война между двумя мировоззрениями, между национал- социализмом и большевизмом раскрывает самым недву

смысленным образом цель политического воспитания».

Предельно четко и ясно по–немецки. На войне столкнулись две идеологии. Победила наша, чтобы о ней сейчас ни вещали кликуши. Советский солдат отстаивал родину «обрусевшего» социализма.

Пойдем дальше. «Я освобождаю человека, — говорил Гитлер, — от унижающей химеры, которая называется совестью. Совесть, как и образование, калечит человека». Отсюда «убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик — убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее семьи и прославишься навеки».

Наши политики и комиссары, на которых сейчас льют помои перевертышы вместе с поручиком Голициным, руководствовались иным подходом в воспитании солдата в войну. Помните: — «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается».

Так чью идеологию я должен защищать? Я же из крестьянского рода, внук деда Меркула.

Мы сошлись на том, что не следует идеализировать царское прошлое. Если бы оно было таким, каким его пытаются сейчас изобразить конъюктурщики, то не было бы социальных потрясений, приведших к революции. Народы царской империи жили в темноте и беспросветной нужде. К тому же колокольный звон одурманивал безграмотного русского–мужика–лапотника и он терпел.

— Ни за что мне не быть бы профессором по тем временам, — сказал Иван Ильич.

Он пригласил меня на прогулку в воскресенье на «свою» тропу вдоль реки, где никто не мешает побыть со своими думами наедине.

Погода хмурилась, но в прогалинах плывущих облаков мелькало весеннее солнце. Порывистый ветерок шевелил набухшие почки деревьев. Посматривая в окно, я ждал звонка Ивана Ильича. Позвонил он мне сразу вскоре после завтрака, приглашая составить компанию.

— Я уже собираюсь. Встретимся у газетного киоска на углу.

— Ветерок… Может, отложим?

— Ничего страшного. На ветру воздух чище, больше

кислорода, что нам как раз и нужно. Через пять минут выхожу.

Мы отправились за город, к той тропе. Холодная гладь своенравной реки, казалось, застыла. Только набегавший ветерок крутил рябь то в одном, то в другом месте. Нам никто не мешал, мы никуда не торопились, шли не спеша, размеренно. Как‑то невольно возник разговор о воровстве, организованной преступности, навязшей у всех в зубах. Ему хотелось услышать побольше о «таинственной организации», попавшей под уничтожающий обстрел газет, радио и телевидения, но тем не менее единственной, которая боролась и могла бороться против коррупции, теневой экономики, служебных злоупотреблений. Его интерес был не обывательским, но все же наивным, далеким от действительности, как это всегда бывает с людьми, не посвященными в то, как работает кухня.

— Куда смотрят органы, — возмущался профессор, — почему они не расправляются с мафией? Не видят или закрывают глаза?..

— Это глобальный вопрос, Иван Ильич. В нем политика, идеология, экономика, торговля, распределение, коррупция, милиция, прокуратура, базы, связи и телефонные звонки. Все это видит «недремлющее око» и тоже возмущается.

— Так в чем же дело?

— В глаголе достать. Он стал самым употребляемым.

— Да, дефицит нас замучил. И деньги есть, а куртку купить не могу. Хожу вот в этой…

На нем была довольно потертая импортная куртка.

— Органы, Иван Ильич, не занимались до самого последнего времени этими вопросами. Представьте себе, что существует охранная грамота, запрещающая им заниматься партийными, комсомольскими, советскими и другими категориями, заразившимися болезнью наживы и стяжательства. Даже если и попадала такая информация, охранная грамота строжайше предписывала — уничтожить ее. Иначе не сносить головы.