— А теперь пойдем, я покажу тебе наш приморский бульвар, — сказал я.

— Но ведь Геннадий ждет, — слабо возразила она.

— Ничего, подождет. К тому же это почти по пути.

Когда мы подходили к монументу основателя Таганрога Петра Первого, который величественно стоит посредине Приморского бульвара, луна уже поднялась и протянула по воде свой бриллиантовый шлейф (кажется, вычурно, да уж ладно).

Мы сели на скамью, у самого обрыва, и заглянули вниз. Там, за темными портовыми амбарами-громадами, бесконечной сине-свинцовой пеленой расстилалось море. Волн мы отсюда не видели, но их однообразный ровный рокот не смолкал ни на минуту. Я рассказывал Дине о тете Наташе и ее мечте. Рассказывая, я смотрел в побледневшее под лунным светом лицо девушки, в ее глаза, казавшиеся теперь особенно глубокими, и все ближе склонял голову к ее плечу, пока щеки моей не коснулся завиток ее волос.

Но тут Дина вдруг вскочила и, сказав: «Но меня ведь Геннадий ждет!», быстро пошла прочь от скамьи. Я догнал ее, и мы зашагали темными немощеными улочками к четырехэтажному зданию общежития, светящемуся множеством окон.

— Так что же представляет собой твоя тетушка? — спросила Дина.

— Как тебе сказать? — ответил я. — Подчиняясь притяжению двух сил — мещанского прошлого и социалистического будущего, — она заметно колеблется: эмоциональное начало тянет к прошлому, интеллектуальное — к будущему.

— Что, что? — спросила Дина, подозрительно вглядываясь в меня. — Это твои слова?

— Н-н… не совсем, — замялся я. — В основном это, конечно, слова Горького, но чуть-чуть есть и моего…

— Яшка!.. — возмущенно топнула Дина босоножкой. — Опять сод-рал?! Безобразие! Как тебе не… — И вдруг, прервав себя, опросила: — А чемодан где?

— Чемодан?! — схватился я за голову. — Там, на бульваре… на скамейке…

— Растяпа! — с презрением сказала Дина. — Плагиатор и растяпа!..

Круто повернувшись, она побежала к воротам общежития.

А я, спотыкаясь о кочки, бросился обратно на бульвар, но никакого чемодана на скамье уже не было.

Презирая себя всем своим существом, вздыхая и поскребывая затылок, я выбрался на Чеховскую улицу и побрел к тетушкиному флигельку.

Я уже подходил к калитке, когда меня кто-то окликнул:

— Простите, вы, кажется, племянник Натальи Сергеевны?

Я обернулся. Ко мне подходил сухонький маленький старичок в сером пальто и серой шляпе. Лицо пергаментное, жесткие щеточки усов и мохнатые брови — тоже серые.

— А вы откуда знаете мою тетю? — насторожился я.

— Наталью Сергеевну? Господи, да кто ж в городе ее не знает! Такая почтенная женщина, наша, можно сказать, гордость. А кроме того, у нас одна страсть — антикварство, собирание редких вещей.

Заметив, что я еще больше насторожился, старичок поспешил меня успокоить:

— Ни-ни-ни!.. Никто, конечно, об этом не знает. Ни одна душа. Так, только общие разговоры. Я вашей тетушке категорически запретил распространяться на эти темы, чтобы не просить, как говорят, огня на соломенную крышу. Да и вам, молодой человек, советовал бы помалкивать… Впрочем, что же это я!.. Комиссаров Леонид Петрович, — протянул он мне руку. — Старый друг покойного супруга вашей тетушки.

— Яков, — назвал я себя.

— Да знаю, знаю! Мне уже говорили о вас. Это очень хорошо, что вы поселились у тетушки. Не так будет одиноко старушке. — Он вынул часы, посмотрел на них и протянул мне. — Не вижу без очков. Часов одиннадцать?

— Половина, — сказал я.

— Рано, — вздохнул он. — Меня бессонница мучает. Возраст, ничего не поделаешь. А не посидеть ли нам часок за кружкой пива? Так и быть расскажу вам одну прелюбопытную историю про вашу тетушку и про себя — мы вместе в эту историю влипли, когда охотились за японской перламутровой шкатулкой.

У меня было мутно на душе, и я тотчас же согласился:

— Пожалуйста, очень рад. Но где?

— Да хотя бы и в «Волне», в той самой «Волне», которую болельщики футбола всегда вспоминают, когда им нравится судья: «Судью — в «Волну». Хе-хе-хе!.. Хорошая штука — футбол! Кровь полирует.

Вскоре мы уже сидели в большом зале со множеством столиков, с эстрадой для музыкантов, с танцующими в проходах парами.

Выбирал старик блюда с большой тщательностью, не спеша и с разными предупреждениями официанту: «Только скажите там, на кухне, чтоб не пережарили». Или: «Да проследите, чтоб масло было прованское, а не подсолнечное». Из напитков заказал водку, коньяк и портвейн. Наливая мне, он говорил: «Следуйте моему примеру: из всех слабых напитков предпочитаю коньячок и столичную сорокаградусную, хе-хе-хе!..»

Я пить не люблю, не умею и не могу понять, что в этом нравится другим, но мне хотелось отвлечься, а старикан так ловко сдабривал каждую рюмку подходящей поговоркой или стишком, что очень скоро все поплыло у меня перед глазами.

Что он рассказывал про тетю, хоть убей не помню, как не помню, что сам говорил. Помню только, что я все время порывался пригласить на танец какую-то даму с чернобуркой вокруг шеи, но каждый раз, как я к ней приближался, она оказывалась не дамой, а мужчиной с черно-серой бородой.

Помню еще, как бросала меня из стороны в сторону какая-то сила, когда я возвращался домой. Старик только охал да плакался: «Ой, что я наделал!.. Вы хоть не говорите тетушке: заест она меня… Скажите, что на именинах у приятеля наклюкались».

Дома подо мной кровать взлетала вверх и стремительно неслась потом вниз, и мне казалось, будто я все еще катаюсь в парке на лодочке. Я мычал, стонал, а когда открывал глаза, то видел зеленого попугая: он заглядывал одним глазом из гостиной в мою комнату и назойливо бормотал: «Грипп?.. Грипп?.. Спирту!».

Тетушка ходила как потерянная и то и дело прикладывала мне на лоб салфетку, намоченную в уксусе. По своей деликатности она не показывала виду, что понимает, какая со мной приключилась беда.

Я провалялся в постели целые сутки и только потом встал и побрел в институт. Но там меня ждал новый удар…

Уже в коридоре я заметил, что у каждого кто попадался мне навстречу, ползли кверху брови и сам собой раскрывался рот. А пройдя к тому месту, где у нас обычно вывешивается факультетская стенная газета, я увидел толпу. Ребята читали, давились и приседали от смеха. Девушки кричали: «Безобразие!.. Позор!.. Это так оставить нельзя!..»

Увидя меня, толпа расступилась, и я в зловещей тишине подошел к стенгазете. Мама дорогая! Я увидел… Да, я увидел свое собственное изображение. Стою с бокалом в руке, с взъерошенными волосами, с бессмысленными глазами и раскрытым ртом, будто произношу речь… Ну да!.. Речь!.. Вот она, под рисунком!..