— Как провели время, граждане хорошие?

— Прекрасно, Григорий! — отозвался режиссер и, протянув пузану руку, дружески тряхнул ее. Панин не поручился бы за то, что из руки в руку не перешел «благодарственный трюльник».

— Жду тебя, Григорий, в театре,— сказал Данилкин.— На последней премьере ты, по-моему, не был.

— Дела заели! — посетовал Глобус.— На следующей неделе постучусь.

Данилкин уловил во взгляде майора осуждение и сказал, едва они вышли на Большой проспект:

— Этот Гриша, конечно, проходимец. Но проходимец услужливый.

Панин промолчал. Подумал только: «Знал бы ты, какими делами ворочает Глобус, не совал бы ему мятый трешник».

Данилкин вдруг увидел такси с зеленым огоньком и, кинувшись на проезжую часть дороги, поднял руку. Машина, проехав еще метров пятнадцать, нехотя затормозила.

— Вас подвезти? — спросил режиссер.

— Нет!

Панин проводил машину глазами. Он стоял на углу Большого проспекта и Зелениной и никак не мог придумать, что ему делать в этот ночной час. Домой идти не хотелось. Машинально сунув руку в карман, он нащупал несколько монеток. Двушек среди них не оказалось. Зато было несколько гривенников. А гривенники ведь вполне подходят в таксофон.

Капитан нашел телефонную будку, набрал номер Тамары. Он прекрасно запомнил его после разговора с Данилкиной. Трубку долго не брали. Наконец Александр услышал ее глуховатый — наверное, заспанный — голос. И вздохнул с облегчением.

Панин был молод. Ему еще предстояло узнать на своем опыте, что лучше всего лечат наши раны женщины. И они же — больнее всего ранят.

 1989

Редколлегия была назначена на двенадцать, но редактор задерживался. В «предбаннике» — так окрестили приемную, где сидели секретарши и курьеры,— собрались сотрудники редакции, курили, обсуждали последний матч нашей хоккейной сборной с канадскими профессионалами. Кое-кто из членов редколлегии уже сидел за большим столом в зале заседаний — каждый на своем строго определенном месте. Как ни высмеивалась эта традиция в новогодних капустниках, соблюдали ее неукоснительно. Справа и слева от шефа сидели его заместители, потом ответственный секретарь, зав. промышленным отделом. Затем шли места заведующих отделами быта, информации, литературы, культуры. Так как за столом мест для всех членов редколлегии не хватало, то новичка всегда сажали «у стены», туда, где сидели остальные сотрудники. Алексей Иванович Рукавишников, заведующий отделом литературы городской газеты, просидел там три года, пока не умер заведующий отделом быта Маринин и не освободилось место за столом редколлегии.

Воспользовавшись неожиданной паузой перед заседанием, Рукавишников читал свежие гранки. Только что принесенные из типографии, гранки были чуть сыроватые, пахли типографской краской. Это была большая статья о книгах Виктора Северцева. Алексей Иванович любил его романы за свежесть взгляда на события, казалось бы, хорошо известные еще из школьных учебников, за умение передать колорит эпохи. Северцев любил и ненавидел, осуждал и восхищался своими героями, но он не был к ним равнодушен. Автору статьи удалось показать это качество романиста, и Алексей Иванович радовался, отыскивая в ней созвучия своим собственным мыслям. Его только раздражал плохой набор. То и дело приходилось править опечатки. Да и опечатки были странные — рука линотиписта, казалось, обгоняла его глаз: он начинал печатать слово не с первой буквы, а со второй, потом спохватывался, и получалась чепуха: вместо «воитель» он печатал «овитель». «Прямо болезнь какая-то,— подумал Рукавишников.— Наверное, придется этому линотиписту менять профессию».

— Что-то вы интересное читаете, Алешенька? — Сладенький голос редактора отдела культуры Аллы Николаевны Соленой оторвал Алексея Ивановича от гранок.

— Да вот подготовили статью про советского Дюма,— шутливо ответил Рукавишников и отложил гранки в сторону. Уж если Соленая зацепилась за тебя, почитать больше не удастся…

— Это кого ж вы так величаете? — с неподдельным восторгом удивилась Алла Николаевна. Маленькие хитрые глазки так и впились в Алексея Ивановича. Веснушчатые ее руки, увешанные вычурными золотыми браслетами и перстнями с огромными тусклыми камнями, всегда находились в движении, ползали по столу, передвигали бумажки, играли брелоком с мощной связкой ключей. Алексея Ивановича раздражали эти постоянно ищущие руки, жившие словно бы отдельно от их хозяйки, своей обособленной жизнью. Иногда они напоминали Рукавишникову руки слепца, читающего свою книгу, иногда двух паучков, плетущих тенета.

— Кого ж еще, если не Северцева, Алла Николаевна? — бодро ответил Рукавишников, стараясь не глядеть на паучков, скручивающих в трубочку лист белой бумаги.

— Ну уж и хватили вы, Алешенька! — разулыбалась Соленая.— И как вам такое могло в голову прийти! Дюма-то — талантище! Величина! А Северцев ваш…

— Да не мой, Алла Николаевна. Наш.

— И не спорьте, Алешенька. Не надо, не надо! Покойный Николай Павлович Акимов говорил мне…

О чем говорил Акимов, Алексей Иванович так и не узнал, потому что в зал вошел редактор. Скидывая на ходу дубленку, он раскланивался со всеми и одновременно говорил секретарше Зинаиде, шедшей вслед за ним со списком звонивших в его отсутствие людей:

— Потом, потом, Зинуля! Скажи только Рачикову, пусть приходит к пяти. Из дома не звонили?

— Нет, Василий Константинович. Звонили из Кировского исполкома.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался шеф. Зинаида перешла на шепот. Редактор, чуть склонив голову к ней, слушал и кивал большой седой головой. Наконец он уселся на свое председательское кресло, оглядел всех весело.

— Не очень соскучились?

— Соскучились, Василий Константинович! — пропела Алла Николаевна.

Редактор, услышав ее голос, словно бы вспомнил что-то:

— Вы мне будете нужны, Алла Николаевна! После редколлегии задержитесь на несколько минут…

Соленая закивала. Лицо ее посерьезнело, замкнулось, словно она догадалась, что разговор с шефом будет важным и значительным.

— Ну что, какие итоги за неделю? — обернулся редактор к ответственному секретарю.

— Итоги нормальные, Василий Константинович,— ответил Горшенин.— Все номера подписали вовремя. Только опечатку в субботнем допустили…

— Какую?

— Счет в матче неправильный указали.

— Ну это несмертельно,— с облегчением сказал Василий Константинович.

— Для кого как! — усмехнулся Горшенин.— В спортивном отделе болельщики телефон оборвали — звонят, возмущаются. Такой редкий случай — ленинградские армейцы выиграли! А у нас все наоборот.

По кабинету прошел сдержанный смешок.

Редактор поморщился. На редколлегию были приглашены гости с турбинного завода, и Василию Константиновичу не хотелось при них обсуждать редакционные огрехи.

— Борис Савельич! — строго сказал он, обращаясь к заведующему отделом спорта.— На первый раз мы тебя предупреждаем, но учти…

Борис Сарматов покраснел как помидор и начал было вставать, чтобы объясниться, но редактор остановил его, подняв ладонь:

— Не надо, Боря, не надо.

— Моей вины здесь нет, Василий Константинович. В подписной полосе все было верно…

— Товарищи, давайте посмотрим план следующего номера,— не обращая внимания на слова Сарматова, сказал редактор.

— Может, дать поправку в очередном номере? — предложил ответственный секретарь.— А то болельщики будут названивать еще неделю.

Больше всего не любил редактор поправок. Он с укоризной посмотрел на Горшенина, словно хотел сказать: «Ну что ты, мил друг, мелочишься?» — и раскрыл папку с планом номера.

Нынешняя редколлегия ничем не отличалась бы от десятков других, обычных редколлегий, если бы не присутствие на ней представителей завода: в повестке дня стоял вопрос о шефстве редакции над реконструкцией одного из заводских цехов — гидротурбинного.