— В чем? — спросил Илья Васильевич. — Я вам подолью горяченького.

— В чем? Человек одержим стремлением к личной выгоде, к личному обогащению, ради этого он идет на самые мерзкие поступки. Человек — раб своей страсти, раб денег, тщеславия, преследует лишь свои корыстные цели. «Смерть слабым» — вот руководство высшего сословия.

Наверное, Позаимствовав у Ницше: «падающего еще толкни».

Мне хотелось сказать полковнику, что право государства превращается для простого люда в бесправие, закон — в беззаконие. Ради денег и тщеславия сильные мира сего превращаются в эгоистов, готовые на самые низкие поступки. Для того, чтобы добиться успеха персонажи пускаются на подлости. Талантливые же не идут на сделку со своей совестью, не приспосабливаются на потребу власть имущим, не влачат полуголодное существование, гибнут наедине со своей музой. Это единственное для них утешение. От самоубийства их удерживает только близкий любящий человек. Иметь такого человека — счастье.

Бальзак пристально изучал быт, семью и пришел к выводу, что общество породило женщину, стремящуюся к браку тоже по расчету, видя в муже источник удовлетворения своих стремлений. Часто ради достижения честолюбивых замыслов, идет на пренебрежение высшим благом — любовью. Я знал одну такую. Она признавалась мне в любви. Накануне свадьбы. Она была искренна. А вышла замуж за того, у кого была машина и квартира, деньги. Плакала у меня на плече. Такие женщины наставляют мужу рога и находят удовлетворение в том, что познают настоящую любовь.

Подлинную человечность Бальзак находит в мире простых людей, способных бескорыстно жить и любить. Он вскрывает мерзости продажных и покупающихся женщин, их двуличность.

Все это я опустил, оставил при себе. Илью Васильевича спросил:

— Вы что же, думаете, что мир изменится? «Человеческая комедия» продолжается. Почитайте Ремарка, Хемингуэя, Лермонтова и Чехова, да и Горького, возносившего человека.

Вот мы сейчас тут копошимся, разоблачаем, вскрываем подноготную недавнего прошлого, но разве мы пришли к лучшему? Нет, пришли к худшему, к некрасовскому: «Бывали хуже времена, но не было подлей». Прямо для сегодняшнего дня в подтверждение мыслей Бальзака. А казалось бы, мир должен поумнеть. Нет, он не поумнел. Он стал еще более изощренным в жестокости, а нравственные его устои пали до предела.

Разоблачение большевистских лидеров, потом Хрущева, Брежнева, Медунова и Щелокова пока что не дали никаких

результатов в улучшении жизни народа. Наоборот, все в один голос кричат — народ подведен к пропасти. И подвели его не мертвецы, а ныне здравствующие лидеры, уходящие в отставку по мере приближения к пропасти, чтобы не свалиться в нее, а Россия пусть валится.

— О Бальзаке я много слышал, но мало читал, — сказал Илья Васильевич. — Правда, кое‑что осталось. «Утраченные иллюзии»… Надо почитать.

— Почитайте и увидите, что с тех пор ничего не изменилось Была надежда на социализм, но он не отстоял себя.

— Партия и конкретно Крючков его не защитили. Вот за это Крючкова надо судить, — сказал полковник. — Где же был КГБ? Об этом не раз спрашивали. И почему не принимал мер, когда началась литься кровь?

— Крючков докладывал Горбачеву, верил ему. Теперь что говорить о КГБ? Нет его, как и нет чекистов. Те, кто остались в тех стенах, должны были уйти, уступить место другим, если у них остались какие‑то принципы. Как можно защищать с одной и той же головой вчера социализм, а сегодня капитализм? Надо же, чтобы в голове произошли сдвиги на 180 градусов.

— Выходит там остались беспринципные люди, готовые служить, как наемники, любому царю, — помрачнел Илья Васильевич и становился тем полковником, каким я его видел раньше.

— Кто в ладах с совестью, оставили то учреждение.

— Деньги, деньги решают все. Вы же сами говорите.

— Вот мы и пришли к тому, что утверждал Бальзак в «Гобсеке», больше чем сто лет назад.

— Не только мы.

— Да, конечно, — пришлось мне согласиться с Ильей Васильевичем, загадочно произнесшим: — Россия густо засеяна пулями, жаль всходов они не дают.

Я находил его надломленным и старался не затрагивать житье, чтобы не сыпать соль на ноющие раны. Да и он сам не пытался в этот раз расписывать свои невзгоды.

Провожая меня, он как бы вспомнив об этом, промолвил:

— Стыдно признаться, что я полковник. Молчу. Кому сказать? Да и что толку? Все пороги обил, а телефон не ставят. Говорят, зачем тебе, дед? Писал Рыжкову. И его не послушали. Обидно за Николая Ивановича. Мягкий он человек, не для России, — тяжело вздохнул полковник и так же тяжело поднялся, подошел к окну.

— Ветерок, пожалуй, чуть утих.

— Спасибо, что зашли. Всегда рад буду встрече.

В ближайшие дни ожидался приезд главы советского правительства на Кубань, но об этом я не стал говорить полковнику в отставке.

Вернувшись домой, я вынул из почтового ящика «Литературную Россию», которая словно почуяв наш разговор с Колпашниковым откликнулась на эту тему.

«Вот послушайте, — хотелось мне сказать Илье Васильевичу, — что говорит сегодня полковник КГБ в запасе. Напечатано черным по белому: «…Спросите вы девять десятых сотрудников, чему они служат, и будьте уверены, что поставите их в тупик. Нет, на словах они найдутся, что сказать. И в разных ситуациях будут, будут находить правильные и нужные слова в свое оправдание. Ну, а по существу?

А по существу им все равно, кому служить. Лишь бы платили, хорошо платили. Хотите — коммунистам, хотите — демократам. Хотите одних будут сажать, хотите — совсем других. Более продажной публики я в жизни своей не видел. Родине, говорите, служить? Помилуйте, какой такой «родине»?

Раньше служили Вере, Царю и Отечеству. Позже — революции, еще позже Родине. А сейчас? Растленное поколение. И вы хотите, чтобы этот тлен не затронул то ведомство? Страшное зрелище — «руины и пепел». Хорошо, что мой отец, разведчик, не дожил до этих дней. Он бы не пережил всего этого. Гниль, разруха. А на Родину им наплевать».

Полозкову очень хотелось, чтобы Председатель Совета Министров СССР Рыжков побывал на Кубани. Во время встречи в сочинском аэропорту Иван Кузьмич пригласил премьера в Краснодар, в степи, на кубанские поля. Стояла июльская жара, шла уборка хлебов. Секретарь крайкома собирался показать Николаю Ивановичу богатый край, полный изобилия, и воспользоваться редким случаем, попросить тракторов, автомашин, комбайнов, денег на строительство, валюту на закупку сельскохозяйственных машин за границей. Очень хотелось приобрести японские комбайны для уборки риса, перерабатывающие машины для зеленого горошка.

На два дня Рыжков с супругой прилетели в Краснодар. Его повезли в районы, на поля, показывали в институте риса технику, приглашали на заводы и фабрики.

Программа была настолько насыщена, что везде приходилось ее выполнять галопом. За Николаем Ивановичем под палящим солнцем неотступно следовала супруга, даже на полях, где трудно было ходить не то, что в туфельках, а в солдатских сапогах. Останавливали комбайны, подходили к трактористам, беседовали на механизированных токах. Николай Иванович больше слушал, задавал вопросы, которые можно задавать в кабинете в Москве, а не на полях. Собеседники же без обиняков говорили о неразберихе, когда речь заходила об инвестициях, о несовершенстве сельхозтехники, о необходимости развертывания производства запасных частей, оборудования для перерабатывающей промышленности.

Мягкий, вежливый с подкупающей интеллигентной интонацией в голосе он никак не производил впечатление властного главы правительства. В беседах, разговорах, мнениях не хватало у него одного — решений как поступить в том или ином случае, не видно было, что это глава исполнительной власти в стране. Он рассуждал, удивлялся, охал и ахал, но сказать как надо и что надо, не мог. Ничего конкретного не говорил. У собеседников создавалось впечатление, что он сам не знает, что же надо предпринять, чтобы исправить положение дел в сельском хозяйстве. А от него ждали именно этого, прислушивались к каждому его слову.