Пришлось снова подойти к беседовавшим Кузнецову и Медунову, чтобы сообщить, что Михаил Андреевич в пути, скоро подъедет.

Василий Васильевич посмотрел на меня так, словно увидел впервые и к моему великому удивлению снова протянул мне руку. Он ее только прикладывал. Ощущения рукопожатия не чувствовалось. Его отсутствующий взгляд насторожил меня. Может запамятовал, что он со мною уже здоровался. Не велика беда со мною… Высокий государственный пост, сдержанность, почтенный возраст вызывали у меня глубокое уважение к нему. Но ведь он часто принимал зарубежных государственных деятелей и там подоб

но

ные моим наблюдения могли расцениваться совершенно по–другому.

В Адлере светило яркое солнце. Вдали в синеватой дымке виднелись горы с белоснежными макушками. В аэропорту утихли шум взлетавших и приземлявшихся самолетов. Готовился литерный рейс.

Подошли два черных лимузина. Михаил Андреевич, как всегда глубоко озабоченный, непроницаемый, похожий на монаха в своем длинном черном пальто и в глубоко посаженной на голове шляпе поздоровался с Кузнецовым и Медуновым. В голубом небе не было ни облачка, из которого могли бы упасть капля дождя, а на ботинках Михаила Андреевича были галоши. Я не поверил своим глазам. Спросил кого‑то из стоящих рядом со мною, не показалось ли мне? «Нет, нет… В галошах», — ответил мне тихо охранник. Михаил Андреевич с неприязнью относился к своей охране, приставленной, как ему было хорошо известно, по решению Политбюро. Тем не менее он ворчал, когда на глаза кто‑то попадался из сотрудников Девятого управления или замечал следование машины при переезде из аэропорта до госдачи. Его тяжелая «Чайка» ползла как танк, не превышая скорости сорока километров в час. На полпути, где‑то в районе Хосты, машина останавливалась. Михаил Андреевич выходил размяться. Ему из термоса наливали чай. После этого поездка продолжалась.

Пока заносились в самолет чемоданы и коробки, Суслов, не заходя в коттедж, беседовал с Кузнецовым и Медуновым. Сергей Федорович, как всегда, стремился сказать об успехах кубанских хлеборобов, об урожае на полях.

У трапа самолета Михаил Андреевич попрощался с теми, кто его провожал.

Я отошел в сторонку, зная его отношение к сотрудникам Девятого Управления. Михаил Андреевич уже перешагнул две–три ступеньки на трапе, но потом почему‑то оглянулся и посмотрел в сторону, где стоял не только я, а еще два–три человека. К удивлению всех он спустился с трапа и направился к нам. Я никак не мог предположить, что случилось и что последует, ожидая какого‑нибудь замечания за сопровождение от дачи до аэропорта. Михаил Андреевич подошел именно ко мне. Пожал дружелюбно руку и вернулся на трап. Другим, стоявшим рядом со мною, руки не подал. Может быть потому, что они

отступили за меня при его приближении. Потом все спрашивали, чем я заслужил такое внимание. Мне приходилось пожимать плечами, так как ни разу беседовать с ним и даже представляться не приходилось. Правда, заочно он мог меня знать по направленным в Центр телеграммам, по крайней мере по одной из них, взятой по его указанию на контроль.

…В Новороссийске в февральскую стужу разразился небывалый шторм на море. Затонули три небольшие судна, по существу катера, оторванные бурей от причальной стенки.

В ту ночь погибло три человека, пытавшихся вплавь с тонущих судов добраться до берега. Об этом происшествии доложили в Центр. Телеграмма попала в ЦК.

Последовал звонок по «ВЧ».

— Почему затонули?..

— Стихийное бедствие. Суда обледенели и под тяжестью льда ушли под воду.

— Понятно, что стихийное бедствие, но почему корабли затонули?

— Я же объяснил.

— Я понимаю, а вот начальство не понимает. Что мне доложить?

— Так и доложите.

— Требуется доложить, почему не спасли суда.

— Ничего другого сказать не могу. Кто требует?

— Михаил Андреевич.

— В телеграмме все изложено. Что еще?

— Должен же быть кто‑то виновен в случившемся.

— Стихия.

— Мне это понятно, а ему нет.

— Что нужно?

— Дайте телеграмму о виновных. Доложим Михаилу Андреевичу, снимем с контроля.

Я сказал, что теперь мне понятно.

Дали телеграмму, что обстоятельства расследуются специалистами пароходства, которые вынесут заключение, однако телеграмма еще долго не снималась с контроля. Видел меня Михаил Андреевич только в аэропорту, в дороге, в числе встречающих и провожающих. Мне подумалось, что он меня с кем‑то перепутал, а может за то, что я строго выдерживал скорость — сорок километров в час и знал его место отдыха на полпути до дачи, останавли

вал машину, не дожидаясь команды его личных охранников.

Возвращаясь в самолете в Краснодар после проводов, Сергей Федорович и Георгий Петрович Разумовский тоже размышляли над неожиданным жестом Михаила Андреевича. Этот случай напомнил мне эпизод из отношения к своим охранникам Н. С. Хрущева во время его посещения в Туле оружейного завода. В одном из старых, но еще крепких, петровской кладки, цехов, Никита Сергеевич в присутствии сопровождавшей его большой свиты работников ЦК и местного актива, остановился между станками и разразился бранью на своих телохранителей.

— Ну, что вы ходите у меня по пятам. Не даете шагу ступить, — кричал он на весь цех так, чтобы слышал окруживший его величество рабочий класс славной Тулы. Умел красоваться Никита Сергеевич. Сотрудники Девятого Управления были в замешательстве. Они не могли его оставить без охраны. Один из них подошел ко мне и попросил занять его место. Хрущев успокоился. Весь день я неотступно был при нем. Замечаний не получил. Видимо, он принимал меня за работника обкома и тоже пожал мне руку.

…Прилетали и улетали лайнеры, взрывая тишину зеленой благодатной долины, окруженной горами, оставляя в ней смрад сгоревшего керосина и бензина.

На глазах провожавших они скрывались в мареве поднебесья, как будто бы их и не было. После проводов все же теплилась надежда на лучшее завтрашнее. Терпимость в ожидании главенствовали, скрепляли великое государство, однако прилетавшие и улетавшие, напуская на себя величие своей непроницаемостью, злоупотребляли доверием народа.

В один из январских дней председателя колхоза «Восход», Михаила Назаркина, человека уже в годах, откуда‑то присланного в Долгожитово со стороны, как будто в деревне не нашлось своего, вызывали в райисполком с отчетом об итогах сельскохозяйственного года возглавляемого им колхоза.

В деревне его прозвали просто Мишкой, хотя поначалу он показывал себя строгим и деловым, покрикивал на колхозников, командовал ими направо и налево, де–монстрируя свой председательский характер. Однако дела в колхозе после отстранения от правления местного партийца пошли вниз. Разума у Мишки, как сходились в своем мнении на перекурах местные мужики, явно не хватало, чтобы вывести хозяйство из прорыва и погасить многочисленные недоимки, но коли прислали, деваться было некуда, пришлось слушаться, помалкивать. К тому же они побаивались Мишкиного буйства, в котором было больше мата–перемата, чем других слов, когда он находился под хмельком. Председатель же в деревне никого не боялся, опасался только районных властей, понимая, что они его посадили на колхозный трон, они же рано или поздно все равно снимут, как и всех его предшественников.

Жил он в деревне без семьи и свою командную независимость подрывал тем, что побирался по хатам, как в свое время сельский поп обходил с большой плетеной корзиной на руке прихожан, собирая пожертвование церкви. Председателя кормили и, конечно, подносили по стакану самогона, к которому он питал особое пристрастие. Шляться без с^яьи по вдовым бабам ему было удобнее. Они его принимали, хотя вида он был невзрачного, непричесанный, сорокалетний мужичишка, с вздернутым крючком носом, под которым зияли две большие дыры, к тому же замусоленный без женского присмотра, но зато обладавший властью — что хочу, то и ворочу. Мог дать подводу на базар, в лес за дровами, на мельницу, а то и в районную больницу, а мог и отказать не только в этом, но даже не выписать с поля неубранной соломы, чтобы прикрыть дырявую крышу хаты. Как же его было не принимать и не угощать самогоном?