—

Билетик, гражданин, — требовательно сказала она. — Куда мы едем? — Голос у нее был крикливый, неприятный.

—

Вы знаете, я совсем забыл деньги, — сухо сказал Буров, раздражаясь и досадуя, что попал в такое глупое положение. — Я прошу вас, остановите автобус.

Кондуктор на мгновение опешила.

—

Деньги забыл? А я должна тебе автобус останавливать? Как бы не так! — Голос у нее стал сварливый. Пассажиры с сочувствием смотрели на Бурова. — А не хочешь ли, папаша, проехаться со мной до милиции?

Выручил Бурова мужчина, сидевший на заднем диване.

—

Ты что кричишь? — негромко, но твердо сказал он кондуктору. — Эко дело, забыл человек деньги. Мало ли, расстроился… Может, несчастье какое… А ты сразу в крик! Что он, в лесу, что ли? И помочь некому? — и кивнул Бурову — Тебе куда?

—

Да я, право, не знаю, мне лучше выйти…

—

Право, лево, — усмехнулся мужчина. — Ехать тебе, спрашиваю, куда?

—

До Лужков, — ответил Буров и тут же пожалел. «Надо было бы совсем оставить эту дурацкую затею с поездкой, — подумал он, — выйти сейчас же и вернуться в аэропорт… А то ехать ведь и назад придется…»

—

Ну вот, — сказал мужчина, подавая мелочь кондуктору. Тебе в Лужки, а мне в Займище. Попутчики вроде…

Автобус поднимался в гору. Буров прильнул к окну, стараясь разглядеть обсерваторию, но туман снова был плотный. Мелькнули только красивые жилые дома рядом с дорогой, высеченный из гранита памятник, потом танки на постаментах. Справа Буров разглядел какие-то гигантские металлические конструкции. Они начинались за оградой почти у самой дороги и пропадали в тумане.

—

Радиотелескоп, — сказал, обернувшись к Бурову, попутчик. — Такую громаду отгрохали… Говорят, сигналы с Марса слушают.

—

Так неловко получилось, — сказал Буров, — впопыхах вскочил в автобус и плащ забыл, а деньги все в нем… Спасибо вам.

—

Эка беда, — усмехнулся мужчина. — Разве это деньги? И говорить не стоит.

—

Избаловались люди… Копейку ни во что не ставят, — проворчала сидящая сзади старуха.

—

А что твоя копейка?.. — вступил в разговор еще один пассажир. — На базар с ней не пойдешь. А чтобы беречь ее, копейку, — так этого нынче нет. Нету у людей теперь жадности к деньгам. И на крестьянина посмотришь — надрываться за деньгу не будет. Червонцем больше, червонцем меньше…

Буров молчал, прислушивался к разговору, поглядывая в окно. Было похоже, что туман начинал полегоньку рассеиваться. Из него выплывали то островки леса, то деревенские избы. Буров отметил, что избы все чистенькие, светлые, словно только-только покрашенные. Навстречу автобусу с ревом неслись грузовики, автофургоны. Легковые машины обгоняли их. Автобус часто останавливался, входили и выходили люди, а спор о деньгах все продолжался. Потом старушка, что сетовала на избалованность нынешнего поколения, и сама слезла. Спорить стало не с кем. Все оставшиеся сошлись на том, что, дескать, человек нынче жадность к деньгам потерял. Буров с недоверием смотрел то на одного, то на другого из говорящих, потом вдруг не выдержал и сказал тихо:

— За червонец человек, конечно, надрываться не будет, а вот за миллион?.. Горло ж перегрызет. Не так ли?

Никто не ответил. Говорившие смолкли, словно испытывали неловкость от сказанного. Буров почувствовал, что его слова почему-то не понравились остальным пассажирам. А может быть, просто спорить всем надоело, да уже и не о чем было. Только никто не проронил ни слова.

«Святошами друг перед другом прикидываются, а как дойдет дело до миллиона — ого-го!» — подумал Буров.

Скоро автобус свернул с асфальтовой глади шоссе и запрыгал на ухабах проселка. Народу осталось совсем мало. «Еще километров пять», — подумал Буров, и сердце у него екнуло.

«Спокойно, старик, — сказал он себе, — Спокойно. Захотел приключений — пожалуйста. Только зачем же волноваться… Посмотрю краешком глаза — и назад».

В это время автобус вдруг так накренился, что у пассажиров попадали чемоданы. Мимо пронесся с ревом огромный самосвал. Шофер чертыхнулся, резко затормозил. Взвыл мотор, но автобус не двинулся. Видимо, крепко засел в канаву. Шофер выскочил из кабины.

—

Еще немножко — и кувырнулись бы, — проворчал мужчина, что ехал в Займище.

—

Без трактора не выберемся, — хмуро сказал шофер, разглядывая увязшие в канаве колеса. — Носятся, идиоты, как угорелые, — вдруг снова взорвался он. — Вон как дорогу размесили.

Дорога и впрямь была разбита. После дождя в наезженной колее стояла жидкая грязь.

—

Ну что ж, пассажиры и пассажирочки, закуривай. — Шофер достал портсигар, щелкнул зажигалкой. — Будет попутка — сгоняю за трактором…

Буров огляделся. Туман почти рассеялся. Рядом с дорогой начинался густой еловый лес. Чуть подальше виднелась просека. Шагнув через дорогу, по просеке уходила в лес линия электропередачи. «Да это никак дорога из Лужков в Кушкино? — вспомнил вдруг Буров. — Ну конечно! Тут до Лужков рукой подать».

—

А тебе-то что здесь с нами куковать? — словно угадав его мысли, сказал займищенский мужчина. — По тропке напрямки за пятнадцать минут дошагаешь…

—

Да я вот и собираюсь, — ответил Буров. — Будьте здоровы.

Мужчина кивнул.

Буров перепрыгнул через канаву, прошел десяток шагов вдоль дороги и свернул на просеку. Дороги здесь никакой не было, хотя он помнил, что до войны по ней ездили даже на телегах. Зато тропка была утоптанная. Она вилась по гребню невысокого, заросшего густой травой вала. Когда-то этот вал разделял земли двух волостей.

Дорогой этой ходил Буров в Кушкино еще со своей бабушкой. К каким-то родственникам. К каким — он не помнил. Ходили обычно на Николу, на зимнего и на летнего. Или в петров день. Буров попытался вспомнить, на какие же числа приходились эти праздники, но тоже не вспомнил.

Лес по сторонам стоял красивый. Ельник кончился, и пошел негустой смешанный лес. Огромные березы с поникшими ветвями-плетями, словно плакучие, сосна, можжевеловые заросли… «Грибов-то нету, наверное, — подумал Буров. — Разве что сморчки…» В глубине леса протяжно ворковали лесные голуби. «Витютни, что ли, называются?»— вспомнил он.

Где-то рядом должен был быть разрушенный кирпичный сарай. Буров представлял это с необыкновенной ясностью. И рядом с сараем — небольшой взгорок. С густой травой. Кажется, там всегда рос клеверок, кашка. Запах стоял прекрасный. И летом радовали глаз красные капли земляники. С этой горки, если посмотреть в сторону Лужков, среди замшелых елей должен быть виден прогалок. И там поле, всегда засеянное рожью. Не знающее никаких севооборотов и родившее прекрасно.

Горку эту называли у них в семье бабушкиной. На ней бабушка («А как же звали бабушку? Как же ее звали? Бабушка Мариша? Нет. Ефросинья? Тоже нет…») всегда отдыхать любила. Считала, что полдороги от Лужков до Кушкино пройдено. Закусывала. Лес слушала…

Буров шел легко, наслаждаясь гомоном птиц, густым, пьянящим голову настоем лесного воздуха. Глядел по сторонам, ожидая вот-вот увидеть разрушенный сарай и бабушкину горку. Но их все не было. «Может, перепутал что? Да нет. Места, похоже, те…»

Тропинка взяла круто вверх. И снова екнуло сердце у Бурова. Вот сейчас он увидит Лужки. Стоит только подняться по тропке в гору. Взбежишь — и увидишь.

Он остановился передохнуть, стараясь унять зачастившее вдруг сердце. Постоял немного и стал подниматься…

Василий Кузьмич проснулся рано. Солнце, пробившись сквозь макушки сосен проникло в дом, чуть-чуть пригрело ему лицо. Он посмотрел на часы: еще не было и шести. Сладко потянулся и снова закрыл глаза. Ему было покойно и хорошо лежать, пригретому солнцем, и слушать, как слабо шелестят сосны под дуновением утреннего ветерка.