Председатель никак не реагировал на эти слова. Он продолжал:

— Хотелось бы, конечно, чтобы наше решение было единодушным. Значит, вы стоите на букве инструкции?

Этот вопрос был задан мне. Я его не совсем понимал,

так как до этого уже объяснил свою позицию. Председателю хотелось, чтобы я согласился с ним. Тогда все, что говорилось на комиссии, останется за протоколом.

— Я настаиваю на разумном решении и руководствуюсь только своим внутренним убеждением. Я не понимаю, почему она должна бросать детей и идти в море. Кстати, она не ответила на мой вопрос. И если в данном случае инструкция помогает найти правильное решение, то я готов придерживаться ее буквы. Для этого они и пишутся.

— Позовите Меликсетян, — довольно резко сказал недовольный председатель.

Она вошла и остановилась у двери. Она отнеслась спокойно ко всему происходящему на комиссии, будучи уверенной, что уйдет в рейс.

— Вы не ответили на вопрос члена комиссии. Почему вы стремитесь в море, оставляя детей?

— Я сказала, что хочу в море. Больше добавить ничего не могу. Хочу и все. Это мое дело.

— Ну, ясно же всем, зачем она хочет в море, — вмешался мой сосед. Но дальше не пошел, не договорил, не назвал, как говорят, вещи своими именами.

— Пожалуйста, побудьте в коридоре, — предложил снова председатель Меликсетян.

— Почему мы не должны поправить ее? Почему мы должны идти на сделку со своей совестью, отлично понимая, что надо остановить человека, иначе он может оступиться и упасть за борт?

— Муж дал согласие на ее выход в рейс. Вот его заявление, — поднял вверх председатель лист бумаги.

— Не понимаю психологию мужа, — заявил Швыдкий. Он — директор ресторана. С утра до позднего вечера на работе. А кто же с ребятами? В школе теперь с первого класса алгебра… Пусть мать смотрит за детьми, а не болтается по морям и океанам. К тому же — как же он?.. Отпускает на год жену, еще молодой…

Почему упорствует председатель? — спрашивал я себя. Человек он трезвый, деловой, порой даже резкий, когда требовался принципиальный подход в решении вопроса, а сегодня настаивал только на своем, что никак не вытекало из обсуждения. Опасаясь, что комиссия откажет, Меликсетян, председатель вынужден был выложить свой последний козырь, который держал в запасе:

— Я уже сказал, — начал он, опустив голову, — что

прибыл специально, чтобы провести эту комиссию, учитывая принятое ранее решение.

Теперь он смотрел на меня. Я понял, что дальше все уже будет относиться ко мне, а не к его заместителю, который председательствовал на прошлой комиссии.

— Я предполагал, что некоторые товарищи будут сопротивляться. Так оно и вышло.

Председатель обвел всех глазами, словно искал виновника того решения. После продолжительной паузы, многозначительно закончил: — Мне был звонок от весьма ответственного товарища из Москвы.

Председатель опять смотрел по очереди на каждого присутствующего, молчаливо призывая поддержать его.

Особого впечатления на членов комиссии его заявление не произвело, но всем хотелось знать, что же это за таинственная персона.

— Так вот, — продолжал председатель, — это лицо высказало недоумение по поводу принятого решения. Не думаю, что мы умнее всех. Ставлю на голосование…

— Зачем? — сразу забеспокоился Швыдкий.

Надо было определиться, поднимать руку: за или против.

— Кто против? — спросил председатель.

Я поднял руку. Швыдкий посмотрел на меня. У него еще было время.

— Один, — констатировал председатель.

Я надеялся на Швыдкого, но он руку не поднял, спрятал под стол. Он же меня поддерживал, кажется, без колебаний. Швыдкий наклонил голову над чистым листом бумаги. Председатель и другие тоже чувствовали себя неловко. Это можно было уловить по напряженной тишине, которая воцарилась после голосования, когда все чувствуют, что все виноваты, но никто не решается признать очевидную вину, то что натворили, а она у всех на виду, но каждый молчит, понимая, что без слов все понятно.

Объявили перерыв. Вышли в коридор на перекур. Ко мне подошел Швыдкий.

— Не солидно ведет себя… — начал он, не называя председателя. — Видите ли, он специально прибыл… Ссылается на звонок…

— Может быть, я не прав? — спросил я Швыдкого. — Может быть, я чего‑то не понимаю?

— Ты прав.

— Тогда почему все так?.. Объясни мне, в чем дело?

Швыдкий развел руками. Мы с ним отошли в сторону. Он курил, часто затягивался, словно опасаясо, что если он этого делать не будет, то ему придется отвечать на мои вопросы.

— Где же собака зарыта? — размышлял я вслух.

Швыдкий посмотрел на меня прищуренными глазами и сказал, понизив голос:

— В ресторане, под столом, за которым бывает тот из Москвы. — Он не называл фамилию, но я знал о ком идет речь.

И опять она поплыла по волнам в заморские страны на целый год, потому как тем лицом был помощник Брежнева Голиков.

Медунов хотя и был не из робкого десятка, но М. Суслова он побаивался. Пожалуй, единственного из Политбюро. Михаил Андреевич обычно отдыхал на госдаче в Сочи. Как только поступило сообщение о его прилете, я доложил второму секретарю крайкома о дате и времени его прилета. Сергей Федорович отсутствовал, был в каком- то районе. Второй сказал, что он сам проинформирует об этом первого секретаря. Вообще он ревностно относился к докладам Медунову, проявлял недовольство, если его кто‑то опережал.

На следующий день, в день прилета Суслова, в театре был назначен партактив. В зал уже заходили и рассаживались участники актива, в отдельной комнате собирался президиум.

Мне показалось странным, что Медунов не вылетел — в Сочи для встречи Суслова. Такого ни разу не было. Как только он появился в театре, я доложил о прибытии Суслова. Лицо его посерело, на нем закипело недоумение.

— Ты понимаешь, что это не кто‑нибудь, а Суслов, второй человек в партии? — с возмущением выговаривал он мне. — Да если бы я знал, я бы отменил партактив.

Второй стоял рядом, слушая этот разговор, помалкивая, Посматривал на меня. Я на него, с надеждой, что он сам скажет о том, что я ему докладывал, и примет гнев Сергея Федоровича на себя. Он же меня заверил, что сам обо всем сообщит ему. Второй молчал, — как ни в чем не бывало, а Медунов продолжал мне выговаривать. Я не вытерпел и сказал, что своевременно доложил второму.

Медунов посмотрел на него, переминавшегося с ноги на ногу. Тот стал объяснять, что он меня не совсем понял. Сергей Федорович сдержался, замолчал. Время подошло идти в президиум. Второй, улучив момент, с недовольным лицом сказал, что не ожидал такого, дескать не принято подводить товарища. Удар надо брать на себя.

Отдых Михаила Андреевича подходил к концу и я заблаговременно доложил Сергею Федоровичу о времени его отлета в Москву.

— Полетим, — сказал он.

В аэропорту у правительственного коттеджа прогуливался отдыхавший в Сочи В. В. Кузнецов. Очевидно приехавший для встречи кого‑то или проводить Суслова.

Мы подошли к нему и Сергей Федорович представил меня Первому заместителю Председателя Верховного Совета СССР.

Василий Васильевич смотрел на нас как‑то странно. Я даже подумал, что он чем‑то недоволен. Он протянул мне мягкую старческую руку, а в его потускневших глазах запечатлелось полное безразличие. Видимо, мы выглядели перед ним как в тумане и он разбирался, кто же я такой, хотя Медунов назвал мою должность.

Сергей Федорович сразу же занял его разговором о самых северных чайных плантациях в Сочи совхоза, директором которого был Устим Штейман, готовый в любое время подойти и представиться. Высокий, с усиками, в очках он выглядывал из‑за зеленого куста у коттеджа. Однако Василий Васильевич, молча слушая, не проявил интереса к Штейману, как впрочем, и к чаю.

Я отошел от них справиться о выезде гостя с дачи. Мощный красавец «ТУ» уже стоял на площадке у коттеджа, поджидая единственного пассажира с охраной.