Вместе с тем недостатков в работе приемной комиссии, конечно, немало. И это понятно. В комиссии принимают участие 120 экзаменаторов, — 11 технических секретарей, 11 деканов факультетов. В период экзаменов взоры тысяч молодых людей, их родителей, родственников, близких и знакомых обращены к университету. Вокруг приема, как мухи вокруг приманки, вьется немало сомнительных людей, распускающих слухи, сплетни, роняя их на ранимое и болезненное воображение тех, кто заинтересованно смотрит на входные двери и окна университета; эти злые зерна быстро прорастают, умножаясь многократно. Вуз в период экзаменов заполняет осажденную крепость, гарнизон, который, сознавая свою малочисленность, решил сражаться до конца. Ответственному секретарю и ректору трудно приходить на работу и тем более выходить из университета: сотни глаз сопровождают их, обожая и ненавидя их одновременно, в зависимости от того, какие оценки получены теми, за кого они «болеют», звонят телефоны, множество людей записываются на прием…

Каждый ректор переживает прием в большом напряжении. Каждому хочется провести прием организованно, четко, объективно. Но «проколы» всегда бывают: того пропустили, с тем поступили неправильно, хотя по форме вроде бы все сделано. Возникают проблемы, идут письма, жалобы, угрозы, просьбы.

В этих случаях ректор обращается в Минвуз: что делать? Пожурят за допущенные промахи и тут же посоветуют: присылай телеграмму на дополнительные места. Уходит телеграмма, ответ нередко задерживается и приходит в конце сентября, когда острота ряда вопросов уже прошла. И на эти места по рекомендации факультетов принимаются обычно те, кто настойчиво хочет стать студентом, имея, может быть, и меньше баллов, чем другие.

Ректора кто‑то перебил, потребовав говорить о недостатках, отмеченных в справке проверявших.

— Относительно нарушений, вскрытых прокуратурой и комиссией крайкома партии, могу сказать следующее. Они имеют место; их могло и не быть, если бы ректор и приемная комиссия более жестко, более формально, более

бездушно проводили прием, меньше учитывали всякие обстоятельства, связанные с конкретными ситуациями. Думаю, что все это можно устранить и поправить, ибо в каждой работе самое легкое стать бюрократом, формалистом…

В конечном счете все зависит от позиции проверяющих. К сожалению, в последние годы университет постоянно проверяют, одна комиссия набегает за другой. Ищут плохое. Все позитивное подвергается сомнению. Даже награждение вуза Грамотой Минвуза РСФСР по итогам десятой пятилетки отделом науки и учебных заведений крайкома партии было принято так, будто ректор вместо настоящей монеты показал фальшивую.

Думаю, что следует всегда выступать против порочного стиля в работе проверяющих. Свои отношения с людьми надо строить на принципиальной партийной основе, взаимном доверии, которые необходимы при решении любых практических задач.

В отделе науки и учебных заведений крайкома партии укоренилась порочная практика, когда проверяющие заносят в блокнот как можно больше отрицательных фактов для доклада начальству. Об исправлении же недостатков на месте, о распространении положительного опыта других вузов, о необходимости посоветоваться с практическими работниками здесь начисто забыли, полагая, что должность сразу дает человеку все: и право считать и разгибать чужие души, и опыт, и знания, и умение все делать без ошибок…

Ректора опять прервали, но он все же закончил свой доклад, не отвечая на реплики.

— Как коммунист, сознаю свою безусловную ответственность за все, что происходит в университете, и готов понести любую форму наказания за упущения и недостатки в работе.

— Вот это уже другое дело, — сказал председательствующий на бюро. С этого надо было начинать, а не вдаваться в лирику. Берите пример с медицинского, там находят выход из любых ситуаций.

Макс оказался Максимом Рябчинским, ловким дельцом коммерсантом–взяточником, занимавшимся не только устройством абитуриентов на учебу в институты, но и кадро

выми перемещениями должностных лиц: Началась документация его афер. Уж слишком вольно он провертывал сделки крупного масштаба, доставая, меняя, отправляя и получая вагонами из любой точки Советского Союза. Везде у него находились свои люди, такие же дельцы, как и он.

Макс все может! Эта «крылатая» фраза не безосновательно широко распространилась в крае, выползла за его пределы, доходила до Москвы. Многочисленные связи, занимавшие солидное положение, обязанные ему за оказанные услуги, выручали его, когда над ним сгущались тучи и каждый раз он ускользал как рыба из рук милиции и прокуратуры уже на стадии возбуждения уголовного дела.

Максим, с его плутовским взглядом, был неопределенного возраста. Помятая шляпа прикрывала плешивую голову. Все на нем было засалено, словно он работал в колбасном цехе мясокомбината. На его лице проскальзывала улыбка. К ней надо было присмотреться и тогда можно было заметить в ней язвительную насмешку над своей жертвой, которая сплошь и рядом попадалась в его сети. Он знал, что жертва будет о чем‑то просить помочь, решить какое‑то мелочное для него дело, а потом беспомощно трепыхаться в его руках. Максим знал повседневную житейскую прозу, как знает коммерсант конъюнктуру рынка и умело пользовался складывающимися обстоятельствами для того, чтобы нужных ему людей поставить в свою зависимость. В этом он находил торгашеское удовлетворение. Он знал, что о нем говорят: «Макс все может». И этим гордился. Те кто попадал к нему в клиенты, ему льстили, питая отвращение, как его нередко называли, к «жидовской морде», даже мыли руки с мылом после того, как он, уходя, протягивал свою костлявую руку с чувством вызывающего превосходства, а иногда и открытого пренебрежения к жалкому виду просителя. Но его клиенты вынуждены были не замечать этого, пропускать мимо ушей, подобострастно улыбаться, даже расшаркиваться перед ним.

Его визиты в кабинеты обычно кончались обменом записками. Ему давали в руки то, что он просил, зачем надо было ехать в Госснаб СССР в Москву, а он своими каракулями, как Распутин, писал записку на базу отпустить подателю, что он пожелает, добавляя «обслужить особо», если клиент того заслуживал.

Во время празднования 1 мая, 7 ноября он — незаметный мужичишка, какой‑то мелкий снабженец строительной организации появлялся у здания крайкома партии и расхаживал в поношенном плаще позади праздничной трибуны, украшенной красным кумачом и цветами, поздравляя партийных и советских работников. Он чем‑то напоминал бальзаковского ростовщика, у которого многие находились в заложниках.

Карманы его плаща были набиты маленькими чекушка- ми коньяка из сувенирных наборов. Он не только поздравлял, но и протягивал чекушку, как презент по случаю праздника.

Кто‑то ему вручал специальный пропуск к трибуне, куда приглашались горкомом партии только заслуженные люди, ветераны, передовики труда. Все удивлялись, как он мог проникнуть к трибуне, кто ему дал пропуск, но в этом никто не признавался. А Рябчинский чувствовал себя как дома, среди ответственных работников краевых ведомств.

Звонок Макса в любое учреждение и двери открывались, как по волшебной палочке. Его самого любезно принимали, выходили из‑за стола навстречу, не отказывали и тем, кого он называл.

Достаточно сказать, что он вмешивался в назначение должностных лиц даже такого ведомства, как Управление внутренних дел, вел переговоры с заместителем министра о назначении начальника этого Управления, предлагал свои кандидатуры, особое внимание уделяя ОБХСС. Документация взяточничества Рябчинского шла трудно. До него дошли слухи, что им занялась госбезопасность и он немедленно возбудил ходатайство о выезде в Канаду, к брату по частным делам, будучи уверенным, что это ему удастся. Единственное, чего он не учел — его выезда испугались многие, которым он оказывал услуги, доставал и ссужал все то, что казалось невозможно было достать ни на каких базах. Он знал много о многих и мог это выплеснуть за границей, а это было бы в то время подобно разорвавшейся бомбе. В выезде ему отказали. Рябчинский возмущался, грозил разнести всех в пух и прах и прежде всего крайкомовских работников, обещавших ему содействие.