Мне так хочется быть рядом с тобою, помочь тебе во всем, в твоих замыслах. Я молю бога, чтобы он помог сбыться моим мечтам. А чем я тебе помогаю?..».

Геннадий Иванович на минуту оторвался и не соглашался с ней в ее рассуждениях о помощи. Ее помощь он чувствовал, видел в том, что она помогает ему жить, что она окружил его таким нежным вниманием, которое под силу только очень любящей женщине. И он ей был безмерно благодарен, веря в ее искреннее чувство к нему.

«…Как жаль, что всегда надо уходить, смотреть на часы, считать оставшиеся мгновенья. Но пока я рядом, я чувствую твое плечо, а «критическое время» приближается… Я ухожу.

И еще. Прошло так много времени с того вечера, а помнятся мне мельчайшие подробности его — не боюсь сказать, как жадно я на тебя набросилась и встретила отку- да‑то свалившегося, не иначе как с неба, от бога, твою взаимность. Мне кажется, что нет большего счастья со- пережить эти мгновения. И вот сожаление… Горькое сожаление — как малы эти мгновения, как мало я с тобою. Мои раздумья о тебе часто кончаются слезами. Знаешь, я была бы даже благодарна за то, что ты позволяешь мне думать о тебе. Я не могу не думать с горечью, тревогой, что мы с тобою счастливы и несчастливы…».

Далее шли как будто бы навеянные грустью размышления Ольги о том, какая несправедливая судьба выпала на их долю и тревожные для него намеки.

Прочитав письмо, Геннадий Иванович позвонил Ольге и пожелал встретиться, как только вернется из санатория. Он не мог откладывать разговор, который напрашивался после строк полных отчаяния. Ему не терпелось убедить

ся — осталась ли она той же Ольгой, какой он ее знал, или же она не могла выдержать паузу и какая‑то сила толкала ее, как чеховскую Софью Петровну, к другому.

Встретиться сразу не удалось. После возвращения из санатория он простудился и надолго снова оказался прикованным к постели, сначала дома, а потом в больнице. Лечили его упорно от гриппа, а у него оказалось довольно серьезное воспаление легких. Всю весну он провалялся в больничной палате. Поговаривали и об операции. Поправлялся он медленно. Похудел, осунулся, постарел, но Ольгу ни на минуту не забывал.

Наступило жаркое лето, изредка шумели проливные дожди, после которых парило как в бане от неостывавшего даже по ночам асфальта.

Геннадий Иванович снова напомнил Ольге о себе, на встрече не настаивал, приходя к выводу, что такой он ей не нужен. В трубке он услышал знакомый бодрый голосок, нисколько не озабоченный тем, что они давно не виделись и она была в неведении о его здоровье. Ольга даже не обмолвилась об этом, что не могло его не насторожить, но вместе с этим после долгих размышлений другого он от нее и не ожидал. Его подводили засевшие. в голове идеалы прошлого. А Ольга была совершенно из другого мира. Она ссылалась на то, что занята какой‑то срочной работой и не стремилась, как это было раньше, бросить все и бежать к нему, чтобы увидеть его во что бы то ни стало, напоминая ему каждый раз:

— А я есть, моя собственность… Иду…

Ее оговорки, их тон сразу заметил Геннадий Иванович. И хотя он смирился с тем, что у Ольги, вероятно, появились новые увлечения, они с болью отозвались в его сердце. Как он не готовил себя к этому разговору, он не верил своим ушам то, что слышал в телефонной трубке и поэтому ему захотелось увидеть ее, посмотреть ей в глаза, остались ли они такими же или их цвет меняется в зависимости от того, с кем она говорит.

Геннадий Иванович сам себе удивлялся, что не мог сразу вырвать ее с корнем из своей души и даже свое выздоровление связывал с ее исцелительной поддержкой, на себе познавшей сиротское горе и все выпавшие на ее долю невзгоды, которые не каждый мог вынести.

Они все же договорились о встрече.

Оставшись после этого нудного разговора наедине со своими мыслями, предчувствуя перерождение Ольги, он

ловил себя на мысли, что он ее идеализировал, пребывая в прошлом со своими идеалами, почерпнутыми им из литературы. Оказавшись в плену идеальных представлений, он ими и руководствовался в своих взаимоотношениях с Ольгой. Иногда у него что‑то прорывалось наружу. Она слушала его раздумья, искренние исповеди, нередко доводившие ее до слезных росинок на глазах и щеках, а то и рыданий. Он был уверен в ее мужестве и откровенности с ним, если она рассказывала ему даже о нападении на нее председателя.

— Мы оба не от мира сего, — как‑то сказала ему Ольга. — Им не дано познать то, что мы познали, — не называя тех, кого имела в виду. — Мы «сумасшедшие», что с нас взять…

— А свет отворачивался от таких, как мы с тобою. Они теряли все, жертвовали всем… — продолжил размышления Ольги Геннадий Иванович.

— А теперь?

— Теперь не свет и церковь в роли судей, а партийные и государственные конторы, но потери те же.

И пока они были вместе, никаких сомнений у Геннадия Ивановича не возникало в том, что они единомышленники, познавая недоступное для понимания теми, с кем они были официально зарегистрированы.

Но случилось так, что как только Ольга уходила, его охватывали сомнения в ее преданности. Приходила мысль, что расставаясь, она все забывала, даже то, что вызывало у нее слезы. Но тут же он гнал эти предчувствия, корил себя за требование от нее невозможного, находил все это довольно смешным со своей стороны, даже просил прощения за свои притязания. Ведь у нее был Василий и ей не всегда нравились упоминания его. Геннадий Иванович замолкал на полуслове, но она знала, что он не терпит его и никогда первой не напоминала ему о нем. Его как бы не было временами между ними. С тех пор, как он узнал Ольгу, многие его представления о супружеской жизни переменились. Она находила то, чего он не знал. Находила такие слова к нему, от которых он возносился до небес и не случайно прозвал ее ангелом, которого отыскал в темноте на небе среди мириад звезд.

У газетного киоска со свежим номером «Красной Звезды» в руках стоял, опираясь на палку, пожилой мужчина,

седой, в поношенном военном кителе',¹ с мрачным лицом.

Я продвигался в очереди за газетами. Он посматривал на меня с явным желанием что‑то сказать, может быть потому, что я был в военной форме.

Как только я купил газеты, он, прихрамывая, подошел ко мне, представился:

— Бывший командир роты, полковник в отставке Калашников Илья Васильевич, инвалид… — Еще он назвал дивизию, в которой служил, фронты, где воевал.

— Вижу, вы тоже фронтовик, — сказал он и поинтересовался, как обычно, моими фронтовыми дорогами.

Я спешил на работу, но пришлось задержаться и выслушать ротного. Видя мое расположение, он отозвал меня в сторону, достал из кармана открытку, словно документ, подтвержающий его участие в войне. На открытке детским почерком было написано: «Дорогой дедушка, ты воевал, поздравляю с праздником…»

По тому, как вдруг повлажнели у него глаза, я понял, как трогают его эти слова. Но он тут же справился с минутной расслабленностью. Лицо его преобразилось, стало непроницаемо строгим.

— Это мне внучка написала, ученица второго класса. Сегодня времена смутные, но ей я верю. Единственному человеку… А вы еще служите?

— Служу.

Это как бы подтолкнуло моего собеседника на откровенный разговор. Ему, видимо, хотелось высказаться, освободиться от накопившегося у него на душе.

— До чегО дожили. Пообносились… Да еще вымазали нашего брата–фронтовика. Оскверняют могилы павших, и здравствующим нет покоя. Не знаешь, куда деваться. Да что там… Всю нашу армию охаяли, солдат и офицеров, ныне служащих. Повели, так сказать, массированное наступление… Такого никогда не было, чтобы на нашу героическую армию лили столько грязи. Скажите, кому и зачем это надо? Фронтовики уже стесняются надевать свои боевые награды. Да и живется нашему брату на старости лет прямо скажу, муторно. ГОсударству мы, похоже, в тягость, поэтОму оно больше отмахивается от нас мелкими подачками. Что‑то обещает к двухтысячному. Но мы уже не дождемся, не дотянем, и скоро о подарках ко Дню Победы не нужно будет хлопотать и не придется вести никаких разговоров о льготах. То‑то кое–кому легко станет! Ну, как же, избавились…