Николай Семенович принял меня без задержки, как только доложила ему секретарша. Мне показалось, что он побледнел, говорил с хрипотцой, тихо. Может, ему не здоровилось? Никаких замечаний от него я не услышал, кроме того, что контрразведке надо знать все.

Я попытался ему объяснить, чем занимается контрразведка в закрытой для иностранцев пограничной области, по соседству с Польшей, о контакте с контрразведкой Ольштинского воеводства, рассказал об имеющихся материалах в отделе, над которыми работаем. Он не знал о задержании лодки с супружеской немецкой парой из ГДР в нейтральных водах балтийского побережья и передаче их властям ГДР.

Николай Семенович запомнил, что я работал в разведке и, наверное, это обстоятельство заставляло его несколько по–другому, чем к Палкину, относиться ко мне.

— Значит, разведчик… Как‑нибудь на досуге потолкуем.

— Не возражаю.

— Расскажешь, как там немцы… Надеюсь, вы имели на той стороне своих людей?

— Имели.

— Русские прусских всегда бивали, русские в Берлине бывали, — многозначительно заметил Николай Семенович.

Иногда, минуя начальника Управления, он звонил мне напрямую и требовал доложить, почему кого‑то пускаем или не выпускаем из закрытой области? Он все хотел знать и чтобы все делалось только с его разрешения или санкции…

Не уступал ему и Ломаков, умевший убедительными

доводами отстоять свою точку зрения. Он его тоже часто приглашал с докладами и относился к нему с уважением.

Рассказывать Коновалову, «как там немцы…», пришлось только однажды. Меня не пускали на Курскую косу в воскресенье. Машина стояла у шлагбаума, милиционер рассматривал мое удостоверение. Вдруг подъехал на «Волге» Николай Семенович, милиционер поспешил поднять шлагбаум. Он велел пропустить меня, предупредив, чтобы я ехал за ним. Мы долго с ним гуляли в лесу. Рядом плескалось прохладное море, а по другую сторону — залив.

— Так, как там немцы, Алексей Иванович? — напомнил мне Николай Семенович.

«Поэт Федор Иванович Тютчев, — хотел я начать со вступления, — в письме из Мюнхена, где он служил в Русской миссии, в феврале 1846 года писал домой: «Недавно я получил значок за пятнадцать лет жизни — и каких лет.' — Но уж раз мне суждено было их пережить — примирился с жизнью и со значком — каковы бы они ни были. Кабы только можно было знать…»

Я примерно то же мог сказать. За десять лет службы в Г ермании, за десять лет жизни, получил значок. Если бы можно было это забыть… Если бы не давали значка, нечего было бы вспоминать. Хорошо, что человеческая память способна многое забывать. На этом можно было бы и закончить, но Коновалов ждал. — После войны, — рассказывал я Николаю Семеновичу, — которую закончил на Эльбе, в небольшом городке — Бург близ Магдебурга, дивизия возвращалась в древний Полоцк и я вместе с ней покинул Германию и не думал, что мне придется возвращаться. Однако, после окончания факультета иностранного языка пединститута и специальной Высшей школы, готовившей разведчиков, я снова оказался в Восточной Германии, ставшей к тому времени Германской Демократической Республикой. Прибыл, когда еще можно было трамваем или автобусом проехать в Западный Берлин без всяких пропусков. Нередко я ходил пешком через Бранденбургские ворота в Тиргартен мимо сожженного и разрушенного рейхстага, встречаясь там с нужными службе людьми. Таких людей разведка постоянно ищет. Далеко не все подходят ей и далеко не все идут с ней на

сотрудничество. Нелегкая и неблагодарная эта работа с подстерегающими опасностями и неудачами, особенно на первой стадии ее освоения. Но когда в нее втягиваешься с полным напряжением духовных и физических сил, то уже как будто и не мыслишь себя на другом поприще. Наверное так думает парашютист, привыкая к своей профессии, полной трагических случайностей. Правда, парашютист с облегчением приземляется на своем поле, разведчик же рискует приземлиться на чужом поле, за решеткой.

Чтобы добраться до цели, найти человека, который бы давал нужную информацию, разведчик всегда находится в поиске, перелопачивает множество «объектов», пока не найдет, на ком остановиться.

С одним из таких «объектов» нашей заинтересованности, вытекающей из поставленной перед службой задачей, был проживающий в провинции Мекленбург учитель, я и поехал к нему, чтобы познакомиться с ним. Идти домой я не решался, можно было получить от ворот поворот с первого шага и загубить проделаннук^работу, поэтому надо было где‑то встретиться «случайно», не вспугнув его, установить с ним отношения, которые бы позволяли перевести их на деловой контакт. Для этого необходима была основа обоюдной заинтересованности в таком знакомстве, вплоть до каких‑то общих интересов, не исключая увлечение филателией, рыбалкой или чем‑то другим.

Подступиться к герру учителю немецкого языка и литературы, которому было за шестьдесят, было не так‑то просто.

Приехав в один из небольших городов округа Нойбран- дербург, что севернее Берлина, я сразу почувствовал не совсем понятный мне диалект, на котором говорили местные жители. Это обстоятельство как раз я и избрал одним из предлогов знакомства с учителем.

Я предполагал обратиться к нему за помощью в освоении местного наречия, поскольку предстояла продолжительная работа в Мекленбурге. И мне крайне это нужно было. Оставалось определиться с местом, где можно познакомиться по задуманному мною плану. Дом учителя отпадал, место работы — школа тоже не подходила. Вступать с ним в разговор на улице в городе совсем никуда не годилось. Один его строгий вид, каким он мне представлялся, заставил искать что‑то другое. Кафе, пивные и рестораны он не посещал. Солидный немец, надменно посматрива

ющий на все, что проповедовала новая власть, предостерегал меня.

После работы в определенные часы он отправлялся на вечернюю прогулку в парк. Парк был не такой большой и я остановился на нем, в надежде встретиться там. Однако мои вынужденные долгие прогулки несколько дней подряд разочаровали меня. Учителя я не встречал, но зато основательно исследовал парк, побывал на его главной исторической достопримечательности — высоком холме, где была похоронена герцогиня. Под куполом ротонды — белокаменное надгробие, — лежавшая на постаменте женщина. Старинная скульптура, изваяние итальянской школы, казалась мне выдающимся творением художника. Лицо и фигура выражали скорбь и, наверное, никого ке оставляли равнодушным, это работа талантливого мастера. Я долго не' мог отрешиться от холодного мрамора, от запечатленного в нем бытия смертных.

От этого памятника тянулась заросшая по обе стороны высокими кустами аллея, уводившая в примыкающий лесной массив. По ней я и пошел. Уже где‑то на середине из кустов неожиданно выбежала навстречу мне черная овчарка и остановилась передо мною, в трех–четырех метрах, навострив уши. Я тоже остановился, полагая, что она побежит дальше по аллее, минуя меня. Впереди и позади не было ни души. Солнце уже скатилось за макушки деревьев, чувствовалось приближение вечерней прохлады в зарослях.

Похоже было на то, что овчарка меня сторожила, наблюдая за малейшими моими движениями. Не знаю сколько это продолжалось и как долго я должен был оставаться в таком положении. В заднем кармане брюк лежал пистолет и я на всякий случай, прежде чем шагнуть вперед, решил достать его, незаметно, как мне казалось, отводил руку назад. Овчарка тут же насторожилась и готова была к прыжку. Пришлось отказаться от этого намерения и выжидать пока уступит она мне дорогу. Собака, видимо, почувствовала мою робость перед ней, мою нерешительность, хотя я и пытался не показать этого.

Я не знал, что и как нужно было ей сказать на немецком, чтобы она ушла с дороги. Мне показались эти минуты слишком долгими, а агрессивность овчарок, насмотревшись фильмов, когда немцы с ними преследовали партизан и как они рвались по следу уходивших, живо представились в эти минуты. Все это сдерживало меня от решительных