Как там в сказке? Действие чудесной силы окончилось, произошло превращение, Золушка растеряла свои вещицы: венок и туфельку. Пистолет упал с лежанки — «лежбище» бешеного зверя. («Бешеный зверь!» — это я орал, помню, расталкивая его). Сумку из могилы опознал служащий «Харона»: женщина в трауре купила венок и положила его в сумку, которую я видел тогда в окне на кружевной скатерти. Внутри — ничего существенного для следствия (записной книжки, к примеру, документов или ключей от дома на Жасминовой), обычные дамские мелочи: духи, носовой платок, кошелек с деньгами. На этих предметах, как и на самой сумке, отпечатки пальцев Анатоля. Опять не стыкуется! Зачем стирать отпечатки Печерской и оставить свои?
Надо признать честно и откровенно: все эти «мотивы и доказательства» гроша ломаного не стоили бы, кабы не второе убийство. Этот неотразимый факт застит глаза следователю. И мне. И я должен найти в себе силы, чтоб доказать свои собственные слова: «Он виновен — как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках».
В результате нудных переговоров (и уговоров) по телефону Валентин Алексеевич пошел на сближение. В скверике напротив Большого театра, туманном сейчас в холодной влажной мгле, Саня сидел на лавке, глядел поверх газеты (раскрытая газета — «оригинальный» условный знак, «пароль», который предложил балерон, выросший, очевидно, на Штирлице), однако бывшего мужа Нины Печерской не признал в подошедшем юноше. Поначалу даже почудилось — мальчике, изящном, каштановолосом. Настоящий принц, подумалось смятенно. Принц в свободном длинном плаще цвета цемента. Однако!
— Меня уже вызывали и допрашивали, — с этими словами, неоднократно повторяемыми по телефону, балерон уселся рядом с Саней. — И кто вы такой, чтобы…
— Свидетель, как я вам уже говорил.
— И вам больше всех надо?
— И мне больше всех надо. Она погибла почти на моих глазах. — Саня помолчал. — Обе. Почти. Я видел агонию. И я пришел сразу после выстрелов в саду.
На миг Валентин обрел свой естественный возраст (лет тридцать), сгорбившись и как-то опустившись, потом плавно, на редкость своеобразно повел руками в перчатках, словно отгоняя «весь этот кошмар» (его собственное выражение в телефонных переговорах). Тут как будто сработала внутри профессиональная пружинка — и на Саню опять глядел голубыми глазами стройный прекрасный юноша.
— Ну хорошо, — протянул он. — 13 октября без четверти четыре я был в театре.
— На сцене?
— Ну какая сцена в четвертом часу!
— Где?
— О, черт! Везде. В гримерной, в буфете, в «курилке»… ну где еще? Меня видели.
— У вас есть машина?
— Послушайте, я даже не знаю толком, где находится ваша Жасминовая улица!
— У вас есть машина?
— Жуткое дело, — произнес балерон задумчиво. — Меня черт знает в чем подозревают, а я, как дурак, отвечаю. Есть машина. Теперь ваша очередь. Почему маньяк убивал разными способами?
— Именно это я и хотел бы понять, — признался Саня. — Для одержимого характерна сосредоточенность на одном, его цели и методы абсолютно тождественны. У нас другой случай.
— А чего вы, собственно, добиваетесь?
— Меня не вполне удовлетворяют результаты следствия. Вы вообще не знали, где жила Печерская после разрыва с вами?
— Ну как же. Мы разводились, значит, общались. Знал адрес и телефон, но в доме не бывал.
— Валентин Алексеевич, вы можете сказать, почему вы развелись?
— Я должен жить для искусства, — произнес балерон патетически, — а не для воспроизведения потомства.
— Проще говоря, вы не хотели обременять себя детьми. А ваша жена?
— Она только этого и хотела. Она не была артисткой.
— Да, я слышал о повреждении мениска.
— Ничего подобного. Ущемленное самолюбие — отсюда выдумки. Ну, не было отпущено дара, можете это понять?
— Я очень хочу понять, что за человек была ваша жена.
— Вы не встречали неудачников?
— Откуда такая враждебность, Валентин Алексеевич? Она погибла страшной смертью.
— Оттуда! — отрезал балерон, вторично «постарев». — Я не виноват в ее гибели.
Вот оно что — комплекс вины. Но в чем он винит себя? В том, что бросил неудачницу? Или дело гораздо серьезнее?.. Мне уже везде мерещатся криминальные ужасы, предостерег себя. Этот грациозный и нервный взмах рук-крыльев…
— У вас голландский плащ? — спросил машинально.
— Австрийский, — отвечал балерон с удивлением.
— Новый.
— Что?
— Плащ новый?
— Третий сезон ношу. А что, собственно…
— Очень понравился.
Балерон выразительно пожал плечами.
Да что это я зациклился на Голландии? И Генрих, и она запомнили мужчину в плаще неопределенно белесого цвета.
— Я ищу мужчину, к которому Печерская ушла год назад. Кто он? Почему скрывается? Почему уход тайный?
— А вы уверены, что он вообще существует?
— Их свидание видел студент. В прошлом году 13 октября в саду на Жасминовой.
— Я уже женился! — вскрикнул балерон. — Год назад в октябре! И счастлив.
Может, он женат, например… вспомнились слова следователя… а вот ее облик весьма и весьма противоречивый…
— Какого числа была свадьба?
— 7 октября.
— Печерская знала об этом?
— Знала.
— Откуда?
— Да мало ли у нас в театре сплетников. Знала и поздравила.
— Поздравила? В общем, вы расстались по-хорошему?
Юный принц опять превратился в мужчину, то есть помрачнел и посуровел.
— По-хорошему. А недели через полторы после свадьбы в театр является маньяк с православной бородой: где моя бывшая жена. Я к нему отнесся милосердно, даже познакомил с Лялечкой.
— Это ваша нынешняя жена? Тоже балерина?
— Никаких балерин! — воскликнул балерон нервно, чуть не со страхом. — Она географ, просто заехала за мной в театр. И я его поил кофе, а? С коньяком. Убийцу! Но тогда он производил впечатление, скорее, жалкое, чем зловещее.
— Как вы считаете, Печерская была способна на самоубийство.
— Об этом меня спрашивал следователь.
— Ну и?
— Она была способна на все, — твердо заявил Валентин.
— В каком смысле?
— В психологическом.
— Что же она вытворяла?
— Ничего. Грубо говоря: бодливой корове Бог рог не дает.
— Ее нет в живых.
— Молчите уж! Я сам и кремировал… то, что осталось. — Валентин передернулся.
Сане все противнее становился и сам балерон, и их разговор о «несчастной», о которой с восторженной жалостью вспоминал философ. И которую задушил? Невероятно! И все же Саня продолжал настойчиво:
— Поясните свое умозаключение.
— А, вечно воображала себя героиней… Жизелью, Одеттой. Знаете, я вам что скажу? Эти восторженные натуры обычно неплохо устраиваются.
— В могиле.
— Ну да… ну, — балерон сбился. — Эта вечная скорбь и трепет. Она должна была влипнуть в какую-нибудь историю, я всегда чувствовал.
— И вовремя избавились. Вы сказали, что Печерская была способна на все. Могла ли она иметь дело с оружием?
— Вы намекаете… — изумился Валентин. — Да ну, ерунда! Пистолет же принадлежал убийце, так?
— Наверно, так. Конечно, так… Просто застряло в памяти: ее сумка на столике, рядом пистолет.
— Да где б она его раздобыла? Ерунда! Вот веночек восковой — в ее духе. Тут эстетика, экстаз.
— То есть версия следователя о замысле «совместного ухода» Анатоля и Печерской вас устраивает?
— Устраивает. — Валентин поднялся. — Я хочу жить, а не копаться в останках. Прощайте, — и он пошел по аллейке, изящный, стройный, легконогий, как счастливый принц.
Что же в действительности она сказала ему в связи со свадьбой? Поздравила? Может быть. И бесследно исчезла. «Она была способна на все» — многозначительная фраза. И страх. Я ощущаю в нем… да разве в себе самом я не ощущаю страха? Чем дальше углубляюсь я в эту историю («копаюсь в останках», по мерзкому выражению балерона), в эту современную историю, фантастическую и мрачную, тем сильнее жажду… ну пусть по-книжному, я книжный червь: жажду света, воздуха, глотка живой воды. Мне противен Валентин с его комплексом вины — оборотись на себя, исцелись сам! Разве не одно-единственное по-настоящему волнует меня: почему моя любовь обернулась смертью?
